Песок пустыни пел под дыханием ветра, что гнал его волнами через бесконечные дюны, словно шёпот душ, ушедших в вечность, тех, что ждали суда Осириса в тростниках полей Иалу. Ночь над Фивами была глубокой, как воды Дуата, где тени богов скользили меж звёзд. Небо, распростёртое руками Нут, сияло мириадами огней – её глаз, что смотрели вниз с холодной мудростью, охраняя землю от хаоса Апопа. Нил тек неспешно вдоль города, его чёрные воды ловили серебро луны, отражая её лик, как зеркало Маат, что взвешивала сердца смертных, отделяя правду от лжи. За стенами Фив, где дыхание пустыни смешивалось с влажным ароматом ила, высились пирамиды – молчаливые стражи времени, их острые тени тянулись к горизонту, где Ра, ещё скрытый в объятиях ночи, готовил свой золотой восход.
В ремесленном квартале, среди тесных улочек, где глинобитные дома жались друг к другу, как дети к матери, одинокий свет дрожал в ночи. Масляная лампа горела в мастерской ювелира, её слабое пламя отбрасывало танцующие тени на стены из необожжённой глины, потемневшие от лет и дыма плавильных печей. Пол, усыпанный песком, хрустел под босыми ногами, а вдоль стен тянулись грубые полки, уставленные инструментами: бронзовые резцы, покрытые патиной, молотки с выщербленными рукоятями, куски необработанного лазурита, что блестели, как осколки неба, и золотые нити, тонкие, как паутина, сплетённая под взглядом Исиды. В углу, на каменной подставке, стояла статуэтка Тота – бога мудрости и ремёсел, его ибисовая голова склонялась над свитком, вырезанным с такой тонкостью, что казалось, он вот-вот заговорит. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом металла, смолы и жжёного масла, что смешивались с далёким эхом криков ночных торговцев, доносящихся с рынка у реки.
За низким столом из потемневшего кедра сидела Лайла, дочь Хапи, её тонкие пальцы, загрубевшие от резцов и огня, сжимали угольный стержень. Она склонялась над куском папируса, выцветшего и шершавого, выводя линии эскиза – изящные, но твёрдые, как крылья сокола Гора, что парит над Нилом. Её длинные волосы, чёрные, как ночь над пустыней, выбивались из тугого узла, падая на плечи, словно тени, что играли в свете лампы. Простое льняное платье, белое, но запылённое от песка и угля, облегало её стройную фигуру.
Она не знала, что этой ночью боги смотрели на неё с высоты. В храмах Фив, за стенами из жёлтого песчаника, жрецы шептались у алтарей, их голоса тонули в густом дыму благовоний – сандала и лотоса, что курились в бронзовых чашах. Их белые одежды шуршали, как листья пальм на ветру, а выбритые головы блестели в свете факелов, пока они возносили молитвы Амону-Ра, прося благословения или, быть может, прощения за то, что замышляли в тенях. Вельможи в шафрановых туниках, чьи золотые пояса сверкали, как диски солнца, сидели в своих покоях, плетя сети интриг – тонкие, как паутина, но смертельные, как яд кобры урея. Их пальцы, унизанные перстнями, сжимали кубки с вином, а глаза, острые, как кинжалы, следили за каждым шагом молодого фараона, чья воля была ещё не сломлена их коварством.
А где-то за золотыми стенами дворца, в покоях, выложенных голубым фаянсом, стоял Амонхотеп, сын Ра на земле. Его высокая фигура отбрасывала тень на пол, где мозаика изображала битвы предков – колесницы, топчущие врагов, и руки, возносящие дары богам. Он был молод, едва ли старше двадцати трёх зим, но его плечи уже несли бремя трона, а грудь – бронзовую пластину с выгравированным знаком Гора. Его туника из тончайшего льна струилась, как воды Нила, а двойной венец – красный и белый – лежал на столе, оставив его волосы, чёрные и растрёпанные, свободными, как у воина в пустыне. Пальцы сжимали кинжал, лезвие которого ещё хранило следы крови врагов, а шрам на виске – тонкий, но глубокий – пульсировал, как память о битвах, что закалили его дух. Он стоял у окна, глядя на звёзды, и его взгляд искал что-то в ночи, чего он ещё не мог назвать. Его сердце билось ровно, но внутри росло предчувствие, как тень пирамиды перед закатом, – предчувствие судьбы, что ждала своего часа.
