Пролог. Треснувший камень
Узловатая ладонь легла на шершавую грань камня. Мужчина провел пальцами по грубой поверхности, ковырнул ногтем едва заметную трещинку. Проделал все это нежно, с почти одержимой аккуратностью, словно перед ним покоился не отколовшийся от Мира кусок вековой истории, а упругий живот женщины или плечо лучшего друга.
Камню же было абсолютно все равно. Десятки, сотни, а может, тысячи лет, еще со времен изначальных, он лежал под этим небом, покоился на этой земле. Кто знает, может, когда-то он был опорой для стены величавого замка или, наоборот, смотрел на простирающийся перед ним континент с высоты городской башни. Города умирали, башни рушились, стены превращались в пыль. Камень вытерпел топот сотен сапог и нежные касания птиц, садившихся на поросшую мхом поверхность. От него откалывали куски и вновь сращивали в единый монолит. Затем он оказался в груде таких же, как он, обломков истории – в штольне, к северу отсюда. А теперь – лежал на траве перед сидящим на корточках человеком.
Мужчина завидовал камню. Он тоже чувствовал себя старым, уже очень давно. Но ни равнозначной крепости, ни схожего безразличия в нем не осталось. Наоборот, с возрастом держаться в стороне от чего бы то ни было, стало все сложнее.
Он потер мозолистыми пальцами налипший к серой грани кусочек мха, поджал губы. Камень следовало поднять и перенести на задний двор. А затем раздробить на мелкие куски, словно бросая вызов стоической отстраненности природы. Вместо этого он сидел так уже битый час, не находя в себе сил сдвинуться с места. На деревню уже успели опуститься сумерки, соседи разбрелись по домам. Надвигалась ночь. Хотелось верить, что вместе с ней в поселение пришли бы спокойствие и тишина, но то была горькая ложь. В последнее время вокруг было тихо всегда. Слишком тихо. И отнюдь не спокойно.
Уже больше месяца деревня была накрыта пологом тоски, как бывает укрыт саваном покойник. Жизнь продолжалась, но не слышны были разговоры, не видны улыбки. Со стороны таверны не раздавались пьяные крики, а во дворах домов не кипел безмятежный сельский быт. А главное, на улицах стало меньше детей.
Забрали, конечно, только мальчиков, и то не всех. Порой младенцы разрывали тишину своим криком или чистым, как родниковая вода, заливистым смехом. Малютки постарше бродили меж домов, цепляясь за юбки матерей. А совсем уж взрослые лбы, которых, будем честными, каменщик все равно считал за детей, все также трудились, помогая своим старикам. А посреди всего этого зияла пустота.
Парней увезли больше месяца назад, поголовно, но в рамках возраста. Дали обняться напоследок, рано утром вывели на улицу, загнали в телегу. А после осталась лишь пыль от колес, которая медленно осела в лучах солнца. Пыль и тишина. Слезы с тех пор уже высохли, горе уступило место смирению, тревога – ожиданию. Не вернулся пока ни один, хотя так быстро их и не ждали. Он не ждал.
Старый каменщик вновь чиркнул ногтями по булыжнику, скрючился, будто сжавшись под грузом воспоминаний. Месяц был лишь началом; впереди всех жителей, каждую из матерей, ждали еще долгие недели под покровом тоски. Потом они начнут возвращаться. По одному, несмело. Если повезет, то в целости, о пережитом будет напоминать лишь отжившая свое одежда и нервный оскал на детском лице. А если повезет сильно – рано или поздно вернутся все. Кроме одного.
Все это знали, но никто не говорил вслух. Поддерживали своих, клали руки на плечи, робко шептали в пустоту: «Ваш-то точно скоро объявится, вы не думайте». А на деле размышляли лишь об одном: чтобы вернулся тот самый, единственный. Свой. Это главное, а остальное приложится. А кому не повезет… На то воля Годвина.
