4 года назад.
Я стояла у окна, сжимая руками подоконник до белизны костяшек.
Берлинские сумерки скрывали за стеклом лица прохожих, и это
странное ощущение — словно я наблюдала за чем-то чужим и
недостижимым — только усиливало пустоту внутри. Последние сутки
вытащили из меня остатки сил — как оказалось, их было достаточно,
чтобы простит Лэндону многое. В углу комнаты громоздились его
чемоданы, молчаливые свидетели того, что мы пришли к концу, ужасно
дурацкому и едва ли сочетающемуся с нашим началом. Раш же — стоял у
двери, скрестив руки на груди. Красивее, чем когда-либо, но в те
минуты его притягательная внешность, скорее, вызывала у меня
рвотный позыв. Да будь он проклят с его красивой мордашкой! Ни
единой эмоции не проскальзывало на его лице, ни капли
сожаления.
Только бесстрастное спокойствие.
— Так вот всё и закончится? — голос сорвался на отчаянный хрип,
когда я обернулась к нему.
— Это уже не имеет значения, Катрина, — его голос был ровным,
даже слегка усталым, как если бы он много раз мысленно повторял
себе эти слова, прежде чем решился их произнести. — Всё, — вздохнул
он, — уже закончилось.
Глаза, которые когда-то горели, когда он смотрел на меня, теперь
казались пустыми, словно внутри больше не осталось ни сожаления, ни
боли, ни любви. Я видела, что он пытается что-то сказать, но его
слова терялись где-то в глубине, будто он сам уже не верил в их
смысл. А вряд ли смысл нашелся бы.
— Катрина, — произнес он тихо, как будто одного моего имени было
достаточно, чтобы оправдать всё, что он сделал.
— Что? Что, Катрина? Разве ты хоть чуть-чуть раскаиваешься? Хоть
чуть-чуть? Ты всегда был таким, да? — прошептала я, чувствуя, как
по щекам катятся слезы. — Всегда готов уйти первым.
И следом — закрыла лицо руками, не в силах удержать рыдания.
Казалось, что с каждым вздохом из груди вырывается что-то острое и
колючее, разрывая меня изнутри. Он стоял и молча смотрел. Ни
малейшей попытки подойти и успокоить меня. Только холодный взгляд,
который, казалось, пронзает душу насквозь. И это разбивало сильнее
всего — не измена, не пустые обещания, а это равнодушие, эта
готовность уйти.
— Лэндон, боже, ну почему... — я вскинула голову, сжимая
кулаки.
В голове кружилась мысль, что это не может быть правдой. Что всё
это — кошмар, от которого я вот-вот проснусь.
— У тебя уже всё спланировано. Поверить не могу, ты не нашел
пары часов для меня? Для моего показа, господи, Лэндон! Все эти
контракты, новые знакомства. Я для тебя уже ничего не значу,
да?
Он не стал спорить. Ни слова в защиту, ни попытки что-то
объяснить. Только короткий взгляд, почти презрительный, как если бы
я была упрямым ребёнком, не понимающим, что игра закончилась.
— Катрина, я думал, мы уже обсудили это, — сказал он наконец, и
я услышала в его голосе ту же отчуждённость, что и всегда в
последние месяцы. — Возможно, это лучше для нас обоих.
— Лучше?! — истерический смех сорвался с моих губ. — Ты это
называешь лучше? Ты ведешь себя так, как будто я для тебя просто
пустое место!
Я сделала шаг к нему, подойдя так близко, что могла бы
дотронуться до его лица, если бы захотела. Но не стала. Гнев и боль
сменились отчаянием, и я всхлипнула — земля уходила из-под ног.
Голова кружилась.
— Лэндон, пожалуйста... — прошептала я, почти теряя голос. — Ты
не можешь просто уйти вот так. Это ведь ты и я, это что-то значило,
разве нет?
Он посмотрел на меня так, словно хотел что-то сказать, но
передумал. Ни единого слова. Я повернулась к окну, не в силах
больше выдерживать этот пустой взгляд. На улице по-прежнему текла
жизнь, не ведая о моем горе, и я, судорожно глотая воздух, пыталась
взять себя в руки.
— Катрина, не устраивай драму. Разве не видишь как все рухнуло в
последние месяцы? Я не пришел, потому что...
