Нож
Жарким июльским полднем Ренат Черемисов семнадцати лет от роду вышел из Канта в Люксембург с сумкой из дешёвого голубого кожзаменителя на четверть заполненной пачками ассигнаций в аккуратных банковских упаковках.
Ни Люксембург, ни Кант не должны обмануть читателя: прусский философ и Арденны во всех смыслах бесконечно далеки от здешних мест, где начинаются предгорья Тянь-Шаня; где до сих пор есть селения, почти не поменявшие образ жизни за последние несколько сотен лет. Они их даже не заметили: всё так же курится сладковатый банный дымок над крытыми войлоком белыми юртами, варится пахучая баранина, бренчит комуз, да тянет заунывную бесконечную песнь о Манасе старый беззубый акын в мятом колпаке. «Кант» на местном наречии означает «сахар», а Люксембург – село, названное в честь известной некогда революционерки, в которое постепенно переходят окраины Канта, если двигаться по улице Ленина, начинающейся в столице и не заканчивающейся никогда. Единственное, что роднит это киргизское захолустье с Европой – обрусевшая немецкая диаспора, составлявшая некогда большинство, а теперь отбывшая, в основной массе, на историческую родину.
Как меняются ощущения и пейзаж после таких уточнений! Вместо сочной балтийской зелени и тенистых лип, нас окружает теперь дрожащий маревом перегретый воздух над плавящимся асфальтом, рассыпающаяся в серую пыль иссушенная земля, прикрытая хрустящей под ногами выгоревшей травой, и высокие южные тополя, почти не спасающие от жестокого непобедимого солнца, замершего в зените великого синего неба без малейшего облачка. На юге горизонт взламывают сизые горные пики в снежных шапках, но их вид только усиливает жажду, навевая картины искрящихся ручьёв, несущих в долину воду со вкусом льдинки.
За полгода до того, как Ренат ступил на раскалённый асфальт улицы Ленина, огромная страна, созданная кремлёвским мечтателем, раскрошилась армейской галетой под кирзовым сапогом истории. Народы, населявшие Союз, обрели волю, независимость и прочее, но как быть дальше, что со всем этим делать не понимал никто. Некоторое время жизнь катилась по инерции, словно отцепившийся вагон ушедшего в светлое будущее поезда. Между тем, деньги остались те же, с тем же Лениным, откуда они теперь берутся в Киргизии совершенно не ясно, но то, что их не хватает – очевидно.
– Граждане, денег нет! – с каким-то тоскливым отчаянием крикнула обливающаяся потом операционист, и закрыла окошко сберкассы картонкой с изображением римского центуриона, у ног которого лежал, навострив треугольные уши огромный пёс.
Очередь загалдела:
– Как нет? Как это нет?
– А куда делись?
– Минуточку, но это ведь наши деньги! Мы оставили их на хранение!
– Безобразие!
– Вот, не нравились вам коммунисты!
– Да причём здесь коммунисты?
Ренат, стоявший последним, повысил голос, насколько позволяла скромность семнадцатилетнего:
– А если я положить на счёт хочу? Можно?
Муха ударилась о стекло, с жужжанием вылетела через решётку распахнутой форточки. Работницы сберкассы оторвались от бумаг, очередь развернулась к нему красными лицами. Операционист расцвела, убирая картонку:
– Так что же вы в конце стоите? Пожалуйте в кассу! Проходите!
Ренат гордо миновал притихшую очередь. Он выкладывал на белый крашеный прилавок одну за другой хрустящие бумажки благородного бежевого и красно-фиолетового оттенков, не видя, как загораются в глазах вкладчиков огни уже угасших надежд. Получив первую в своей жизни сберегательную книжку, страшно довольный юноша вышел вон. В сберкассе тут же поднялся гвалт, который перекрывал поставленный тенор заведующей: «Не больше пятиста в одни руки!»
Всю глубину своей ошибки Ренат осознал, когда через неделю попытался снять двести рублей.
