Посвящается моей маме Джузумалиевой Айгуль и её сёстрам – за их бесконечное терпение и стойкость, за веру, которая не угасает даже в самые тёмные времена, за силу воли, способную преодолеть любые преграды, за свет их красивой, щедрой энергетики, которая согревает и поддерживает, и за то, что именно в них я всегда нахожу пример подлинной силы и женственности.
Пролог:
Бейфорд встретил её сумерками.
Город стоял над рекой, как старая открытка: каменные улочки, вывески над пекарнями , полуразрушенные лестницы, ведущие в никуда. Где-то вдали плакали чайки – будто в этом небольшом прибрежном городе тоска начиналась с воздуха. Леоне Мэттильд исполнилось двадцать. У неё не было ни знатной фамилии, ни чёткой цели, ни того холодного блеска в глазах, что делают девушку сильной. У неё была лишь одна вещь – воспоминание о доме, где пахло полынью и простым супом, и сердце, которое ещё не знало, как бьётся, когда ломается. Она стояла на вокзальной платформе, держа в руке небольшой чемодан. Никто не ждал её. Никто не знал её имени. Но именно с этого мгновения её жизнь началась – в городе, где каждое утро пахло гнилой водой, а каждый вечер напоминал, что одиночество – не враг, а участь.
ГЛАВА 1
Ворон, что прилетел к дереву.
Если бы кто-то попросил Леону нарисовать место, где она родилась, она бы молча провела пальцем по стеклу, оставив на запотевшем окне тонкую, угасающую линию. Это было бы правдой: всё здесь стиралось – надежды, голоса, имена. Даже лица со временем теряли очертания, становясь частью
одного большого серого пейзажа, как фон, на который никто больше не смотрит.
Посёлок, где она жила, не числился ни на туристических картах, ни в душах его обитателей. Он просто был – будто насмешка над тем, что значит «жить». Вокруг – поля, до горизонта, заброшенные ангары, ржавая водонапорная башня, и единственный автобус в день, приходивший не по расписанию, а по настроению. Там не рождались мечты – только обязанности. Дети тут не становились кем-то. Они
становились продолжением усталых родителей, швыряя одинаковые взгляды в одинаковые окна.
Леона родилась в доме с кривыми стенами, где всё скрипело, будто мир каждый раз вздыхал под её шагами. Когда-то там жила бабушка, до неё – прабабка. Женщины, которые не выбирали, а принимали. Таких здесь было
много. Они молчали не потому что не имели слов, а потому что знали: слов никто не слышит.
С детства Леона чувствовала – она другая. Не в смысле лучше, а в смысле – не смирившаяся. Её душа не принимала тишину, как утешение. Её тело не привыкло к грубости, как к обыденности. Её глаза не научились
опускаться при первом окрике. Это делало её неудобной. А неудобных здесь долго не держат.
Отец ушёл, когда ей было десять. Точнее – исчез. Просто не вернулся после одной из своих смен на стройке в соседнем районе. Сначала мать звонила, потом молчала, потом просто перестала о нём говорить. Только однажды, когда Леона спросила, где он, она услышала в ответ: «Где-то, где полегче». С тех пор слово «легче» стало для неё синонимом предательства.
Утро в этом посёлке начиналось одинаково: вонь от сгоревшего масла из соседского кафе, крик воробьёв, которые дрались за крошки, и бесконечный радиообъявитель из магазина, где местная кассирша пыталась говорить «как диктор», но выходило будто ворчание злой учительницы. Леона встала рано. Мать снова не спала всю ночь – хрипела, кашляла, жаловалась на спину. Аптечка опустела. Она взяла два пакета, надела капюшон и пошла в центр посёлка. Ветер дул такой, что казалось, будто он хочет сорвать с неё не только куртку, но и весь голос, которым она могла бы когда-нибудь закричать. У магазина сидел старик. Один из тех, кого никто не помнил молодым. Он курил, не глядя, и что-то бормотал себе под нос. Когда Леона проходила мимо, он кивнул: – Всё, что останется от нас, девочка, – это то, что мы не сказали. Она не ответила. Только сжала пакеты крепче. Потому что внутри – он сказал правду. После магазина она пошла на кладбище. Не потому что у неё кто-то умер. А потому что только там чувствовалась честность. Там не врал ни один камень. Ни одна трещина. Всё было правдой – даже гнилые венки. Именно тогда она увидела ворона. Он сидел на ветке – чёрный, неподвижный, как фрагмент сна. Он не каркал. Он смотрел. И её внутри охватило странное чувство, будто это кто-то, кого она знала. Не птица, а память. Или предупреждение. – Ты опять? – прошептала она. – Или ты всё ещё? Ворон молча взмыл вверх, и её пальцы задрожали. Вечером она сидела у окна и писала письмо. Первое за долгое время. Но не тому, кто мог бы прочитать. Мам, Если бы ты знала, как я устаю не быть собой. Я ношу твою боль, как свою. Я не злюсь. Я просто… исчезаю. Я не могу быть тобой. Но я всё ещё – твоя. Леона перечитала. Разорвала. Спрятала клочья в коробку из-под обуви. Снаружи ворон снова сел на провод. И ночь началась – не как конец, а как проверка.
