Пролог
(05 часов 17 минут, особняк на Липовой аллее; утро, пахнущее поздней осенью)
Утренний сумрак – как тончайшая паутина на раме: стоит коснуться, и дрогнет весь дом. Дежурные машины ещё не успели заглушить двигатели, когда следователь Игорь Волков вышел из машины и вдохнул влажный воздух парка; холодный и неподвижный, он пах мокрой землёй, тлеющими листьями и едва уловимой примесью горелого кедра – запахом старого камина. Последние звёзды таяли в облаках, но дом всё ещё спал, сжавшись, как животное, которому грезится охотник.
Особняк появлялся не сразу: сначала – решётчатые ворота с коваными лилиями, потом широкая подкова подъездной дорожки, потом фасад, выныривающий из полумрака. Глухие ставни на втором этаже, тяжёлый портик с колоннами, пятна лишайника на карнизе. На фронтоне выгравирована дата: 1874. Камень тёмен от времени, как старая кость. Дом, переживший три войны и четыре семьи, смотрел на гостей так, будто знал их слабости заранее.
Волков остановился у парадной двери и едва заметно кивнул: «Разбудили».
Вестибюль встретил его сыроватым затхлым духом, настольной лампой под матовым абажуром и тишиной, странно тяжёлой для дома, где, по сведениям оперативников, жило пятеро человек и четверо слуг. Слева – портреты: мужчины в мундирах разных эпох, женщины в кружеве и серьгах, будто брошенные на холст одним и тем же нервным мазком. Под потолком – паутина тонких трещин; их линии расходятся, как тропы на старых географических картах.
Дворецкий – Степан Яковлевич, высокий, серый, с лицом гравюры – уже ждал на нижней ступени лестницы, держа фонарь так, будто это кадило. Руки его дрожали едва заметно.
– Дверь… – он не закончил. Волкову хватило жеста.
Кабинет хозяина располагался в северном крыле, где потолок ниже, панели темнее, а окна глядят на аллею лип, сложивших ветви поверх дорожки. По пути следователь отмечал мелочи: четырёхстворчатые двери гостиной распахнуты – значит, искали телефон; на мраморном столике у лестницы – раскрытый футляр от очков, линзы запотели; часики под стеклянным колпаком стоят на 05:02 – завелись вчера поздно?
И наконец – та самая дверь.
Бронзовая ручка тёплая, будто её только что отпустили. Замок цел, но в скважине осела серая пыль – не вскрывали. Под порогом тончайшая полоска пепла тянется, словно штрих карандаша, и исчезает у западной щели. С другой стороны двери мерцает тусклый жёлтый свет.
Волков прикрыл глаза: за деревом слышен густой потрескивающий вздох дров, рухнувших в камине. Запах обгоревшего масляного лака бьёт в нос, будто холст загорелся.
– Вызывали плотника?
– Нет, – шёпотом ответил сержант. – Прикажете…?
– Не шуми.
Две минуты спустя лом аккуратно вошёл между косяком и защёлкой. Дерево треснуло почти тихо – как косточка под ножом хирурга. Кабинет сдался.
Свет лампы с зелёным абажуром лёг на картину смерти, тщательно скомпонованную, словно экспозиция в частной галерее.
На фоне пыльно-фиолетовых портьер кресло из тёмной, почти чёрной кожи. В этом кресле – тело Леонида Аркадьевича Серебрякова: известного коллекционера, любителя закулисных аукционов и судебных исков, человека, о ком писали с осторожным восторгом и тихим омерзением. Кровь тёмным цветком распустилась на серо-стальном жилете; в центре – рукоять тонкого ножа для холста, буковая, отполированная до матовой плоскости.
У ног кресла, где пепел из камина смешался с опилками, лежит разбитая японская ваза – кусочки белого фарфора, расписанного кобальтом, сложены почти бережно. Будто убийца сожалел об утрате искусства. На мраморной доске камина – часы Art Deco остановились на 03:47.
А над камином – то, ради чего каждый здесь задержит дыхание: неровные, но ловко выведенные буквы охристой краской:
