Топить в огне бушующем печали. Том 2

Мирская суета подобна огненному аду, и вину того, чьи чувства глубоки, простить никак нельзя.

Шэн Линъюань довольно долго бродил по Дунчуаню. Сначала он пошел от площади перед гостиницей прямо, никуда не сворачивая, и так добрался до реки, что рассекала город на две части. По вечерам здесь, у причала, собиралось видимо-невидимо прогулочных лодок – на воде они виделись россыпью только что сваренных пельменей. Несмотря на позднее время, перед окошком билетной кассы толпился народ; на каждом шагу встречались группы музыкантов и уличных артистов.

Вечерний ветерок подхватил прядь с виска Шэн Линъюаня – влажную и пахнущую чаем с молоком. Он сидел на скамейке и неотрывно смотрел куда-то за реку, пока проходящие хипстеры-фотолюбители[1] то и дело щелкали его на память: он казался им замечательным украшением ночного пейзажа. Впрочем, Шэн Линъюань был ничуть не против побыть моделью.

В руке он держал бумажный стакан горячего шоколада. Он заплатил за него улыбкой и уже чувствовал, что продешевил: диковинный напиток оказался вязким, на вкус – горько-сладким и явно уступал пузырящейся черной жидкости, которой его поили в отеле. Но выбрасывать стакан Шэн Линъюань не пожелал, а медленно, глоток за глотком, все-таки допил угощение. Пусть вкус, по его мнению, и оставлял желать лучшего, однако эта смесь странным образом насыщала и в голодный год вполне могла бы спасти человеческую жизнь. Шэн Линъюань прекрасно помнил, что в его времена на один урожайный год приходилось девять неурожайных, отчего не позволял себе разбрасываться пищей и пренебрегать хоть чем-то съестным, хотя сам давным-давно практиковал пост-бигу[2] и не знал голода.

В половине восьмого зажглись фонари и осветили подмостки у воды: началась шоу-программа, ради которой туристы приезжали в Дунчуань. В нее входила и китайская опера – искусство, уже считавшееся традиционным. Однако древний демон, живший три тысячи лет назад, был куда «традиционнее» – ему и «пестрое»[3], и «изящное» представления показались во всех смыслах новшеством. Глядя на струящиеся рукава актеров, внимая их протяжному пению, ни он, ни толпящаяся на берегу молодежь, воспитанная уже в западном духе, ничего не понимали. Шэн Линъюань чувствовал себя таким же, как они: очень юным и глупым.

Вот очередная ария кончилась, молодежь зааплодировала – но почти тут же утихла, занятая редактированием фоток в своих мобильниках. Шэн Линъюань же под протяжные напевы отправился блуждать в воспоминаниях – о прошлом и настоящем.

Ему вспомнилось, как старейшина дунчуаньских шаманов нашел его на противоположном берегу и увел к своему народу. Три тысячи лет назад именно эта река, разрезавшая современный Дунчуань, была границей, отделявшей шаманские владения от земель людей и демонов-яо. Камни, лежащие в русле реки, покрывали тайные шаманские чары. И неспроста про другой берег ходили зловещие слухи, отчего и люди, и дикие звери предпочитали сторониться этих мест. Там росли дремучие леса и расползались ядовитые туманы, скрывающие заколдованные лабиринты, откуда ни один путник, забредший туда, не мог выйти.

Но теперь все иначе: в зловещих дунчуаньских землях вырос многолюдный оживленный город.

Хотелось бы знать, что подумал бы о нем старейшина шаманов – предпоследний вождь своего народа. Возрадовался бы? Опечалился? У него было доброе сердце, и то нередко болело за собратьев-людей, переживающих многие несчастья. Тем не менее старейшину сдерживали строгие заветы предков, отчего он не смел спуститься с гор и войти в большой мир, дабы спасти его от смуты и бесконечных войн. Только и мог он, что тяжело вздыхать, сожалея о несделанном.