– Сан Саныч, ну вот что ты вечно воду мутишь, народ баламутишь? Да эти мостки ещё мой дед через речку мастрячил, а батя перила приваривал. Они ещё сто лет простоят! А ты говоришь – сноси! Это ж историческая память… Памятник! История нашего города! – размахивая руками, вещал Пузырь, по паспорту Степан Сергеевич Пузырянский.
– Ты мне, Стёпка, зубы не заговаривай, – я скрипнул зубами. – В том году Трандычиха тут едва в ручей не скопытилась из-за твоих железок ржавых. А Петрович? Чуть ноги не переломал.
– Так Петрович пьяный был! – возмутился Степан. – Мостки тут причём, когда ноги не держат?
– Или чини, или сноси, – категорично отрезал я. – Ни к чему они тут. Вон, мост нормальный поставили. Не переломятся, дойдут.
– Да что ты, дядь Сань! – заныл толстенький низенький Стёпка.
По малолетству я их частенько с пацанами гонял хворостиной за глупости. В редкие свои побывки после длительных командировок. То курить возле бани вздумают, то костёр в засуху разведут под картоху в старом саду, то яблок наворуют у бабы Нюры. Яблок наша боевая ветеранша пацанам не жалела. Я их за вытоптанные грядки крапивой гонял. Ну а потом заставлял в бочку воды натаскать, вскопать, что баб Нюра скажет.
И ведь все людьми выросли, человеками, можно сказать. А этот… я сплюнул себе под ноги. Ещё и в мэры выбился.
– Ты мне, Стёпка, зубы не заговаривай. То, что у тебя там сарайка лодочная стоит, за кустами сирени, так про это все знают. И что от жены ты там тихаришься по праздникам, тоже знают. Ты бы заканчивал пить-то. Молодой ещё, а вон как себя запустил.
– Сан Саныч… – заканючил Пузырянский. – Ну, право слово…
Глазастая секретарша, что стояла поодаль от начальника, деликатно отвернулась, пряча улыбку. Красивая деваха. Мне б годков двадцать скинуть, я бы ух… показал б красотке небо в алмазах. Ухмыльнулся, вернулся к своему барану. Тьфу ты, к главе нашему бестолковому.
– Цыц, я сказал. А то не посмотрю, что ты мэр, лозину выломаю да прогоню по улице. Вот людям-то радость будет.
– Нехорошо, дядь Сань, не по-людски это, – насупился Степан. – Хорошие мостки же. Вон и пацанве радость, рыбу ловят… На короткой ноге в лесок бегают за грибами. И вообще, денег нет!
– Но вы держитесь. Знаем, плавали, – покачал я головой. – Ржавые твои мостки, Степан, ты это понимаешь?
Я подступил к Пузырянский поближе, ухватил пуговицу на пиджаке и стал её выкручивать. Есть у меня такая дурацкая привычка, никак не избавлюсь. Парни мои знали: ежели командир за пуговицу взялся, всё, бункер не поможет, тушите свет, выносите вперёд ногами.
– Рухнут железки одним разом, и всё, пиши пропало. И ведь посадят тебя, Стёпа.
– Да за что же? – вскинулся Пузырь.
– За халатность и доведение до смертоубийства, – с самым серьёзным видом заверил я малость струхнувшего мэра.
– К-какое убийство? – проблеял Пузырянский.
– Ты пойми, Стёпа, – задушевно продолжил я. – Тут пацанва носится. По мосткам-то. А они ржавые, смекаешь?
– И что?
– И то! – разозлился я. – Дурья твоя башка! Ладно, если ржавина твоя сама по себе рухнет, от старости. А если в этот момент пацанва побежит? И железки под ними обрушатся? Да в реку? А речка у нас быстрая, глубокая. Ты видал, что они тут вытворяют? – я выжидательно прищурился, всё ещё надеясь на понимание ситуации.
– Ч-что? – Степан попытался осторожно отцепить мои пальцы от своей пуговицы.
Отцепил, вместе с фурнитурой и куском ткани. Я аккуратно засунул застёжку Степану в нагрудный карман, поправил платок и продолжил.
– Они тут, Стёпа, на своих самокатах на спор наперегонки гоняют. На перилах вниз головой висят, качаются. Ржавое тут всё, Степан Сергеевич. Ржавое. Не доводи до греха, снеси ты железяку эту. Сам же потом себе не простишь.
