Васса

Два бога владели Петербургом. Один, слепой и яростный, высек его из топких болот и северного мрака волею титана, возжелавшего прорубить окно. Другой, зрячий и кроткий, рождался в душах, что томились в каменной клетке сего окна, и жаждал он не прорыва в чужие миры, но прорыва – в себя. Город этот, призрачный и тяжкий, весь был соткан из противоречий: ледяной взор Адмиралтейства и тёплый вздох камина в барском особняке; свинцовый взмах двуглавого орла и лёгкий, как пух, взлёт нот над оркестровой ямой; молитва – и проклятие; плоть – и дух. И в городе-двойнике, в этом царстве вечного спора плоти с духом, началась наша история – история о двойном бытие и о единой, настоящей жизни.

Казалось, сам Вельзевул, князь воздуха и порыва, зажёг огни в огромной раковине Мариинского театра. Тысяча свечей, отражаясь в бархате лож и золоте балюстрад, плясала в зрачках застывшей, разодетой толпы. Воздух был густ и сладок от запаха расплавленного воска, духов и человеческого дыхания.

И в центре сего ослепительного водоворота была она – Кармен. Не Лиза Оболенская, родившаяся в поколеньях Рюриковичей, но – Васса. Пламя, облечённое в багряные шелка. Надрывный, как стон самой страсти, голос её не пел, а исповедовался в некоей вселенской ереси – ереси свободы.

Любви не сули мне напрасно… Любви не хочу я… Нет! Нет!

Она бросала вызов не только жалкому Хозе на сцене, но и всему этому затхлому великолепию, этой застывшей иерархии кружев, мундиров и орденов. И зал, зачарованный, внимал её кощунству, аплодируя ему.

За кулисами, в мире голых кирпичных стен и тусклых газовых рожков, царствовал иной воздух – пахший потом, пылью и древесной стружкой. Здесь, в своей уборной, Васса, вновь ставшая Лизой, смывала с лица багрец и сажу. Триумф испарился, как пот с кожи. Осталась лишь свинцовая усталость, проникающая в самую глубь костей.

Дверь отворилась, впустив волну аплодисментов и тяжёлую, надушённую фигуру князя Георгия Волынского. —Княжна, вы были божественны! – голос его был сладок, как переваренный сироп. – Этот огонь, эта дикость… Как вам удаётся скрывать сие пламя в салонах? «Вы хотите сказать— в клетке», – подумала Лиза, не поворачиваясь. – Искусство, князь. Всего лишь искусство. – О, нет! Это сама природа! Я заказал ужин у Кюба… В его взгляде была не просьба, а уверенность в праве. Праве сильного, богатого, знатного. Праве, против которого только что восставала её Кармен.

Тут же явился и директор Сергей Дмитриевич, озабоченный, с потными ладонями: —Лизавета Владимировна, осчастливьте, после ужина один лишь романс! Для великого князя… Он в восхищении!

Она стояла меж ними, как меж двумя зеркалами, отражавшими две её несходные ипостаси: желанную добычу и доходный проект. И ни в одном из них не было её самой. Той, что тосковала по чему-то настоящему, не придуманному, не купленному, не разыгранному. По тишине, в которой слышен был бы не рев толпы, а единственный, нужный звук.

А внизу, под сценой, в колодце оркестровой ямы, пахло иначе: дешёвым табаком, нафталином фраков и медью духовых. Здесь, в этом душном подбрюшье театра, обитали души-рабы, призванные оживлять богов на Олимпе сцены.

Среди них был и он – Алексей Шилов, камертонист. Его скрипка была продолжением нервов, тонких и оголённых. Когда смычок касался струн, рождался не звук, а некая трепетная материя, в коей была и тоска по бескрайним рязанским полям, и скрип промозглого петербургского снега, и невысказанная молитва.

В третьем акте, в момент предчувствия смерти, его скрипка вступила в немой диалог с голосом Кармен. Он не аккомпанировал – он откликался. Выл, плакал, предупреждал. Это было кощунство.