Вонь тут стояла ужасная, кандалы стёрли кожу на лодыжках и запястьях, ни еды, ни воды заключённым, похоже, не полагалось, но я стояла на своих ногах, и это всё искупало. Гнилое сено и это длинное потрёпанное платье. И даже крыс. И нарисованную собственной кровью пентаграмму на полу — в происхождении темнеющей красной краски я ну нисколько не сомневалась.
Да, антисанитария тут, конечно, ужасная, крысы и мыши — мерзкие, но всё искупал один факт — я стояла, ноги мне подчинялись. Из тела ушла скованность, привычная, въевшаяся в душу боль, от которой я спасалась, принимая таблетки горстями. Я стояла! Могла ходить! Пусть и несколько шагов, пусть и по ужасающе грязной камере, но только тот, кто пережил случившееся со мной, мог понять до конца, как ценна возможность владеть своим телом, быть здоровым, а не тем осколком катастрофы, на кого обычные люди не могут взглянуть без — поверьте, унижающей, оскорбляющей — жалости.
Инвалидное кресло, рабочий стол, заваленный бумагами, кистями, карандашами, небольшая, но уютная комната исчезли, вместо них — раз, и появились эти каменные стены, и грязный пол с пентаграммой, и крысы, и прочие прелести, которые я рисовала уже несколько дней, добиваясь той живости и точности, которую требовал у меня заказчик. Сначала я не могла в это поверить. Кричала. Прыгала от радости, звенела цепями. Зацепившись за что-то — упала, но и лёжа на сене, смеялась до слёз.
Наверное, я вела себя будто сумасшедшая. Но такую меня видели только крысы и мыши, так что ладно. Я всё ощупывала своё лицо, тело и ноги — такие живые, подвижные. Я едва могла поверить в случившуюся со мной перемену. Но верила. Ох, не слишком сложно поверить тому, что ощущаешь собственным телом. Ещё легче поверить тому, во что так хочется верить.
Здесь негде было себя рассмотреть, но руки были мои, лицо ощущалось знакомым — своим. Забытым, но правильным, а не тем, которое я видела в зеркале последние пять лет. Вернее, не видела — старалась в зеркала не смотреть. Отражения в них пугали.
Сидя в вонючей камере, я плакала от счастья. Конечно, моё положение не из завидных. Проснуться в спальне принцессы было бы куда как приятней. Но я всё равно благодарила судьбу, высшие силы, милосердного бога за то, что получила.
Моя новая — здоровая — жизнь могла скоро прерваться. Само нахождение в тюрьме намекало, что дела мои плохи. Но за одну лишь возможность подняться на ноги, вновь ощутить себя человеком я была до слёз благодарна. Я плакала, когда раздался скрежет замков.
Дверь заскрипела — я смотрела на неё, медленно открывающуюся, с надеждой. Ведь мне могло повезти. За дверью могло оказаться спасение, ровно как и наказание за преступления, которых я не совершала.
Ну же, судьба, ты ведь уже постаралась, подарив мне второй шанс. Так будь уже щедрой по-настоящему — дай мне его применить.
В камеру вошли люди. Большая часть, похоже, солдаты — с простыми неулыбчивыми лицами, в одинаковой тёмной форме, с оружием — клинками у пояса и чем-то непонятным, какими-то трубками. Несколько в руках держали светильники, похожие на газовые фонари. Белый огонь высветил всю убогость окружающей обстановки — и полное отсутствие жалости, хоть капли сочувствия на лицах вошедших.
С солдатами пришли двое важных господ. Их одежда казалась роскошной — сюртуки с вышивкой, шёлковые платки, начищенные сапоги и прочее в том же духе. Если бы мне заказали нарисовать знатного лорда без привязки к конкретной культуре и времени, то я бы, скорее всего, изобразила бы его в похожем наряде. Выглядели оба весьма впечатляюще — и совершенно чужеродно этой грязной тюрьме.
— Вы собираетесь вставать, Майри? — произнёс один из них недовольным тоном — высокий темноволосый человек с неприятным пронзительным взглядом. — Встаньте немедленно. Или вы ослепли? Перед вами дядя короля, принц Антуан.
