Ворон на подоконнике смотрел на Матвея с немым укором. Не просто сидел, а именно что смотрел – жёлтым, пронзительным глазом, в котором плескался целый океан чужого разума. Матвей отвёл взгляд, притворившись, что разглядывает трещину на потолке своей комнаты. Он давно понял: стоит поддаться панике, и эти… контакты… только учащаются.
«Всё нормально, – судорожно глотая, подумал он. – Птицы не могут так смотреть. Это просто игра света. И они не могут… шептать».
А шёпот не умолкал. Не в ушах, а где-то в самой кости, в затылке. Тихий, шелестящий, как ползущие по бумаге сухие листья. Неразборчивый, но оттого ещё более жуткий.
Мать с утра хмурилась.
– Опять не спал? Выглядишь, как поганка после дождя.
– Учу, – буркнул Матвей, отодвигая тарелку с омлетом. – Контрольная по алгебре.
Ложь была горькой на вкус. Как он мог сказать, что его ночь украли тени за окном, которые двигались чуть быстрее, чем должны были? Или что соседский кот, пробегая мимо, ясно и членораздельно прошипел в его сторону: «Бе-е-е-ги…»?
Московское метро в час пик было законным адом. Матвей, зажатый в душной толпе в вагоне кольцевой линии, пытался уцелеть в этом хаосе. Он вжался в угол, наушники оглушительно играли тяжёлый рок, но даже сквозь рёв гитар пробивался тот самый шёпот. Теперь в нём слышались отдельные слова, обрывки, от которых стыла кровь.
…скоро…
…проснёмся…
…найди…
Он зажмурился. «Этого нет. Я просто устал. Перегрузился. Надо выспаться, и всё пройдёт».
Внезапно музыка в наушниках захрипела и умерла, а свет в вагоне померк, на секунду погрузив всё в полумрак. В эту секунду тишины шёпот разом стал оглушительно ясным.
…МАТВЕЙ…
Его имя. Они знали его имя.
Ледяная игла страха вошла в самое сердце. Он рванулся к двери, на следующей же станции, не разбирая пути, вылетел из вагона и почти бежал по бесконечным, похожим на лабиринт коридорам станции. Ему нужно было на улицу. На воздух. Где нет этой давящей толщи бетона, где не шепчут тени.
Он свернул в старый, плохо освещённый переход – тот, что всегда был пустым и пах сыростью и временем. И тут понял, что заблудился. Он был здесь сто раз, но сейчас стены сдвинулись, а знакомая лестница куда-то исчезла. Он бежал по кругу, и с каждым шагом воздух становился гуще, холоднее. Фонари мигали, выхватывая из тьмы искажённые тени на стенах – тени, у которых не было хозяев.
Из мрака впереди выползла… капля. Капля живой, густой темноты. Она пульсировала, росла, из неё вытягивались тонкие, костлявые щупальца. Шёпот превратился в оглушительный визг, вбивающийся прямо в мозг. Пустота в центре существа потянулась к нему, обещая не смерть, а нечто худшее – полное, безвозвратное растворение.
Матвей отшатнулся, прижался к холодной кафельной стене. Сердце колотилось так, что вот-вот выпрыгнет из груди. Он был в ловушке.
– Отойди от пацана, нечисть.
Новый голос. Не шёпот, а низкий, твёрдый бас, прозвучавший прямо у него за спиной. Голос был полон такой немыслимой силы, что визг тут же стих, а тень перед ним отпрянула.
Матвей обернулся. В проходе стоял мужчина. Не просто высокий, а исполинского роста, в длинном проре́женном плаще, из-под которого виднелась старая кожаная куртка. Его лицо, испещрённое морщинами, не выражало ни страха, ни удивления – лишь спокойную, почти профессиональную усталость. В одной руке он держал нечто, похожее на старый посох из коряги, на конце которого тускло мерцала вмороженная в дерево янтарная бусина.
– Я с тобой, – коротко кивнул незнакомец Матвею, и его взгляд, светлый и острый, как лезвие, на секунду задержался на нём. – А ты, – он повернулся к твари, – убирайся в свою трещину. Здесь тебе не рады.
Существо из тьмы издало звук, похожий на скрежет ломающегося стекла, и ринулось вперёд. Незнакомец даже не сдвинулся с места. Он просто вынес вперёд посох и буркнул что-то короткое и гортанное. Слово было незнакомым, но Матвей почувствовал его силу – оно сжало воздух, как ударная волна.
