Руны врали. Снова. Они опять предвещали мор, чуму, разорение и скорую гибель всему.
Я смела гадание и вздрогнула: на меня в упор смотрела баба-яга. Седые волосы, не прибранные ни в косу, ни под кичку, укрывали ее до пят. Половина лица – старуха, вторая половина скалилась черепом. То, что на живой половине выглядело сочувствующей улыбкой, на мертвой пугало вдвойне. Может быть, когда-нибудь я и смогу привыкнуть к ее облику.
– Гадай не гадай, а от судьбы не убежишь, – проскрипела она. – Сегодня я проводила в Навь водяницу.
– Погоди, так она и без того…
Старуха скрипуче рассмеялась.
– Она и без того была мертва, да. Но оставалась здесь. А сегодня ушла туда. Для души, наверное, и хорошо, а для нас ничего хорошего.
Я вздохнула, растеряв все слова.
– Страшно, – кивнула она. – Мне тоже страшно.
Старуха исчезла. Я подпрыгнула снова: слишком уж неожиданно было увидеть на ее месте мужчину. Городской. Богатый – об этом кричало все, от белых холеных рук до вышитого жилета. Черные волосы рассыпались по плечам. Черный, нездешний взгляд, под которым мне сразу захотелось нащупать оберег от сглаза.
Он улыбнулся – той улыбкой, что должна была растопить любое девичье сердечко и силу которой он, судя по всему, прекрасно знал. Навидалась я таких в городе, век бы их не вспоминать.
– Здравствуй, красавица. Не скажешь, кто здесь на постой пускает? Готов полушку в день платить.
Зубы сами стиснулись так, что заныли челюсти.
– Не подаю, – буркнула я.
За спиной скрипнула дверь.
– Алеся, как ты гостей привечаешь? – Кой леший вынес мать на порог дома именно сейчас? – Можете у нас и остановиться, – залебезила она. – Живем небедно, кровать я вам уступлю, и занавеска найдется, чтобы ваш покой не смущать.
– Матушка!
– Вот в свою избу уйдешь, в ней и станешь распоряжаться.
Эти слова были хуже удара под дых. Пока я пыталась протащить воздух в грудь, матушка уже скрылась в избе вместе с чужаком. Вернулась с ведрами.
– Замуж тебя все одно никто не возьмет, а так, может, хоть внуков на руках покачаю. На вот, за водой сходи.
Я медленно выдохнула, глотая готовую вырваться ругань. И с родительницей так говорить грех, и хозяева срамную брань не выносят. Сквернослову непременно все его слова отольются.
Едва я вышла с ведрами за калитку, как пришлось проворно отскочить. По улице летела свинья, на которой восседал, вцепившись ей в уши, пятилетний малец. Следом неслась стайка детишек мал мала меньше, все в только неподпоясанных рубашонках. Верещали они, пожалуй, даже громче свиньи. Наконец «лошадь» все же сбросила всадника и умчалась за угол. Мальчишка, ничуть не огорчившись, отряхнул подол и, подбежав ко мне, обнял.
Полгода назад я отливала ему заикание на воск. Удивительно, как за какие-то несколько месяцев угрюмый и боязливый ребенок превратился в маленький ураганчик, заводилу всех игр среди сверстников.
– Алеся, ты чего к нам не заходишь?
Я потрепала его по белобрысой макушке. Не говорить же, что его бабка едва не протянула меня клюкой. «Неча тут выглядывать, я еще тебя, ведьму, переживу!»
– Зайду, непременно. А лучше ты сам заходи. Я почти всегда дома.
– Так мамка не велит к вам на двор соваться, – простодушно признался он.
– Матушку слушать надо.
Он кивнул и побежал к остальным. Я двинулась к колодцу. В Светлый день грех работать – в смысле по-настоящему работать, в поле – и на улицах деревни хватало людей. Кто-то, завидев меня, кланялся, пряча глаза, кто-то тайком творил охранные знаки, иные отворачивались, будто от пустого места. Матушка была права: замуж меня не возьмут. Кому нужна жена, которая за недоброе слово может в Навь отправить?
Бабы, болтавшие у колодца, при виде меня притихли. Я не остановилась, пошла к роднику у реки – там и вода чище, и нет чужих взглядов, сверлящих спину. Наверное, когда-нибудь привыкну, но пока еще слишком мало времени прошло.
