Пролог
В тесном шапито было душно. Жар от нагревшейся ткани шатра опускался на столпотворение публики, отчего зрители потели, суетились и только больше согревали воздух вокруг себя. Над их головами роились мухи, которых многие уже отчаялись отгонять. То и дело в первый ряд прорывались дети, расталкивая ноги и юбки взрослых, хотя пару ребят усадили на плечи родители, стоящие у стен шатра. Пахло дурно, но жители маленького городка, в большинстве своем, – работяги, и потому только один мужчина в твидовом пальто и начищенных ботинках прижимал белый носовой платок к лицу. Он недовольно оглядывал собравшуюся толпу, но представления ожидал с явным интересом.
«Цирк мастера Барте» – диковинное и редкое шоу, которому не требовалось зазывал и афиш. Хватало слухов о том, что вереница пестрых фургонов едет в город, как люди откладывали все дела, чтобы посетить представление, каждое из которых начиналось с кукольного спектакля. Объявлял своих артистов – и живых гениев, и смастеренных им вручную персонажей – директор цирка Бартеломью Трувер, известный в народе, как мастер Барте. Вот и сейчас первый акт отгремел, а кукольный поклон утонул в овациях. И не успели зрители вдоволь обласкать труппу искренними восторгами, как маленькая сцена была разобрана, а на арене появился прославленный оракул Мэб Ле Гри. Софиты притихли, а одинокая лампа, разукрашенная так, чтобы проецировать россыпь звезд на выступающего и кулисы, сделала свое дело. Шапито погрузилось в таинственный мрак и множество бликов бегало зайчиками по лицу оракула, когда ассистент проворачивал механизм. Зал замер в предвкушении, зажатые в жарком шатре люди, даже вдыхали тише. И только барабанщик трещал палочкой по краю латунной тарелки, и в самые ответственные моменты, когда Мэб Ле Гри произносил свое предсказание, отвешивал глухой и протяжный удар в титанический барабан. Оракул был сведущ и честен, он всегда говорил правду, какой бы печальной и пугающей она не была, но сдабривал всякую тревожную новость надеждой. Всем циркачам, а ему больше прочих, выступления в нынешние дни давались сложнее. Вот и сейчас, когда он покинул завороженную его пророчествами публику, уступив место акробатке Маро, послышался свист. Издавал его вовсе не обозленный предреченными бедами и недовольный шоу зритель, а один из жандармов. Три лица в черных мундирах вошли в шапито, расчищая свистком и осторожными толчками себе путь к рампе. На арену вышел мастер Барте.
– Позвольте, господа, что случилось? Ваше дело требует такой спешки, чтобы прерывать номер моей блистательной Маро? – недовольно возмутился он.
Усатый жандарм примирительно поднял руку в белой перчатке и извинился:
– Простите, мастер, никто не хотел вас обидеть. Но я пришел заявить о тревоге. Ваш шапито стоит на окраине, и люди здесь не услышали сигнала. Я с грустью сообщаю, что сюда движутся повстанческие войска, и генерал Паветт требует немедленно эвакуировать гражданских. Мне жаль, господа, дамы, без паники! Не паникуем! Осторожно, здесь же дети! О, прошу вас, женщина… Мастер.
Он коротко приложил руку к козырьку фуражки и поспешил заняться разволнованным народом. Мастер Барте развернулся к высыпавшим из-за кулис артистам и пожал плечами. Безропотные работники сцены без его указа побрели разбирать декорации и сворачивать юбку шатра.
– Бартеломью! Барте… Трувер! – звал его кто-то из бурлящего моря людей.
Единственный солидный господин в зрительном зале протискивался к директору. Завидев его, мастер распахнул объятия, как старому другу.
– Людовик! Милый мой Людовик! Какими ветрами тебя занесло так далеко от столицы? – он жадно разглядывал знакомца, словно не видел его пару десятков лет, что, возможно, и было правдой.
