Старик умирал долго и трудно. Хрипел на лежанке, вздрагивал впалой грудью, тяжело, с клекотом втягивал воздух, будто силой заставляя себя дышать. Неожиданно он начинал метаться, бормотать неразборчиво, почти сбрасывая на пол истертый покров, шитый из волчьих шкур. В такие моменты Ратень не отходил от него, смачивал водой сухие, горячие губы, прорезанные, как ранами, глубокими черными трещинами, или просто придерживал за костлявые плечи, чтоб не скинулся на студеный пол.
Временами старый отшельник совсем затихал, и волхву казалось, что все, кончается, дух, наконец, выходит из тела. Но Хорс-солнце, златоликий бог, в который раз приносил свет на землю и снова отправлялся ночевать в закатный чертог, а старик еще жил.
Каким чудом? Только волей, пожалуй. Ею держится, понимал волхв. Иссохшее, но все еще сильное тело никак не отпускает дух от себя.
Волхву оставалось только сидеть рядом, терпеливо ждать прихода темной богини Мары-смерти. Слушать, как воет над тесаной крышей северный ветер Позвизд, самый могучий из семи старших ветров Стрибога.
Что еще услышишь в глубине безлюдного, «черного» леса? Лишь монотонный вой ветра, глухие обвалы снежных шапок, срывающихся с ветвей, да громкие хлопки деревьев, лопающихся от прикосновения ледяных пальцев Карачуна-мороза. И, временами, заунывные песни волков, жалующихся на голод и холод своему пращуру – Большому Небесному Волку.
Изба была маленькой, бедной, скатанной небрежно, как будто наспех. Клали, по всему видно, из сырого дерева, со временем между бревнами обнажились крупные щели. Их забили ржаво-белесым мхом, замазали глиной и на том успокоились. И утварь в избе грубо тесанная, без обычных резных украшений. Настоящий хозяин постесняется такую держать – засмеют. Мол, что это за хозяин, если не может покрыть узорами свои ложки-плошки? Красивые вещи приятны глазу и угодны богам – так говорят.
Даже днем внутри избы сумрачно, единственное оконце по зимнему времени затянуто куском полотна. Чуть-чуть света дает печь-каменка, бросая из топки багряные отблески, да еще меньше пробивается сквозь щель для вытяжки печного дыма, оставленную между скатами крыши. Когда дым начинал совсем уж щипать глаза, волхв вспрыгивал на лавку, расчищал щель от снега черенком деревянной лопаты.
«Слишком дымная каменка, переклада требует… Да и все тут просит приложить руки – совсем худое жилье, – неторопливо размышлял Ратень. – А уж для того, кем был когда-то лесной отшельник, – вообще не жилье, так, конура для собак… Надо же, как боги-то распорядились – умирать ему в непролазной глуши под песню волков и завывание метели. Кто бы знал наперед… А метель-то, пожалуй, разошлась не на шутку, сыпет и сыпет, и конца ей не видно. Опять метель, опять занесет до верхних венцов. Снова нужно будет снимать дверь и откапываться изнутри, уминая снег…»
Сидел. Наблюдая за стариком, стараясь не спать. Ждал, клевал носом, сам часто не понимал – дремлет или думает.
Бессонные дни и ночи рядом с умирающим привели его в странное состояние. Все сплеталось перед глазами – лица, события, времена. Колдун Черный Яремь, Сельга, Тутя, Олесь, родичи живые и родичи мертвые – все оказались вместе и все – словно бы рядом. И не сон, и не Явь, а между ними, будто дух его, как и у старика, начал отрываться от тела, соскальзывая в причудливую, туманную Навь, мир нежити и бестелесных сущностей. В Нави, известно, Река Времен течет по-другому, по-своему, так заплетаясь изгибами от прошлого к будущему, что не разберешь.
Нет, умом волхв осознавал, что сидит в избушке отшельника, топит каменку, коротает время у лежанки больного. И, в то же время, чувствовал, как будто уже не здесь… Вот он опять гладит густые, смоляные кудри любимой Сельги, впивается взглядом в бездонную синеву строгих глаз… А вот он оставляет желанную, чтобы долгие месяцы идти по следам черных колдунов… И настигает их, и убивает одного за другим. Он, белый волхв, воин Светлых Богов, мстит за зло, за Тутю-Молчуна, за маленького Сванечку, за Кутрю, за остальных…
