Бежать приходилось быстро.
Как же быстро нужно было ему теперь бежать! Мимо речной петли, под опасным углом, под чавканье сырой земли под подошвами, под лягушачье кваканье, доносящееся из болот, навстречу ветру, приносящему одни лишь туманы.
Он бежал, а из его растянутых карманов и линялых рукавов высыпались наружу битые стекла, гнутые ржавые гвозди, колючки боярышника и терна, сосновые иглы. Не обращая на них внимания, он думал только о том, чтобы поскорее вернуться домой.
Наконец речные владения закончились. Он приблизился к пологому холму, на вершине которого стоял скромный домик с искусно вырезанной пчелой на фасаде.
Пасека мелькнула в темноте родными деревянными ящиками, обращенными на восток, крашенными в ярко-желтый летками – выходными отверстиями для пчел. Старый скрипучий фонарь раскачивался на крюке, зазывал на веранду, приманивал домой.
Тяжело дыша, юноша поднялся на крыльцо.
«Бедняга Хом!» – мелькнуло в голове. Запоздало, всегда запоздало, вечный проклятый постфактум.
Отряхиваясь, отмахиваясь от редкой мошкары, которой нипочем были даже холодные осенние ночи, он вошел в дом, где жил столько, сколько себя помнил. Сидевший за столом пасечник с длинными поседевшими волосами побледнел, завидев своего воспитанника:
– Что случилось?
– Меня повесят, Лекки, меня точно повесят… – запыхавшийся юноша с трудом подбирал слова, пытаясь перебороть охвативший его ужас.
Только сейчас, в тусклом свете чахлой свечки, пчеловод смог рассмотреть своего приемыша как следует. Испуганный, задыхающийся молодой человек был весь усыпан колючками и иглами, угрожающе торчащими острием наружу из его одежд. В смоляно-черных волосах запутались репей и бесчисленные засушенные цветки чертополоха, мерцающие лиловыми лепестками, будто еще живые.
– Иди спать быстро, ты весь трясешься! – встав из-за стола, скомандовал пасечник и добавил: – Я позову ее сюда. Пусть тащит все свои волшебные снадобья, с тобой ведь непонятно что творится.
Длинноволосый Лекки занимался пчеловодством всю свою жизнь. Предки его вели это же дело, и казалось, даже пращуры Лекки были из тех бортников, кто еще добывал мед внутри дупла дерева или сооружал ульи из бересты.
Никогда не забыть Лекки такой же холодной осенней ночи, когда, согласно преданиям, одни лишь неупокоенные души мертвых скитаются по жилым окрестностям. Тогда еще тридцатилетнего пчеловода привлек неожиданный шум за окном. Памятуя об опасности покидать жилище в ночь мертвецов, Лекки лишь слегка приоткрыл дверь и выглянул наружу. В углу сада, меж двух ульев, лежала корзинка со спеленатым внутри младенцем, кричащим и мерзнущим. Пасечник занес корзину в дом, обогрел ребенка да так и оставил жить у себя. Сам рано осиротевший, Лекки заботился о найденыше как мог.
Деревенские судачили о новом обитателе пасеки, называли его подкидышем. Самые злобные дети иногда дразнили малыша, обзывая детенышем фейри2. Однако Лекки всегда искренне радовался столь нежданному появлению ребенка у себя в саду и на все недоуменные расспросы уверенно заявлял:
– Значит, будет мне верный помощник на пасеке!
С тех пор минуло много лет, община развивалась и жила по своим правилам. Колесо года вращало свои спицы безостановочно, сменялись сезоны, пышными пирами и ритуалами отмечались у костра календарные празднества. Найденыш пчеловода рос молчаливым и тихим мальчиком; затем, черноволосый и угловатый, он перескочил в отрочество, а после – в цветущую, грозовую юность. Ему нравились шейные платки, кружевные орнаменты и запах жасмина; возрастные штрихи меняли его плавно, гармонично, вплоть до этого самого дня перед осенним равноденствием, когда он рухнул на пол перед Лекки, повторяя, точно одержимый: «Теперь меня повесят!»
