В это время здесь совсем нет людей. На рассвете воздух наполняет
только еле слышный стрекот насекомых в седой траве да нестройный
пересвист птиц в побуревших кустах. На юге осень вообще
странная.
Дома сентябрь – это всегда праздник, раноцветье перед мрачным
зимним монохромом. В парках, вдоль бульваров и дорог кумачом,
желтым, охристо-рыжим пламенеют Деревья (именно так, с большой
буквы, потому что осенью каждое дерево – личность), летом стоявшие
безликой зеленой массой. Носятся в ярких комбинезонах собаки и
дети, вороша огромные кучи пестрых листьев. Возле домов пахнет
грибами, сдобой и яблоками – дачники потянулись домой и вступили во
вторую битву за урожай, теперь надо все съесть. На прудах кучкуются
говорливые жирные утки, то и дело проносятся стайки птиц, оглашая с
высоты город незнакомыми незатейливыми песенками. И небо
синее-синее, такое чистое, что, кажется, если очень захотеть, можно
и в полдень увидеть звезды. Когда-то я их видела.
А здесь… Все краски просто выцветают, выгорают, умирают за лето
под безжалостным солнцем. В выбеленных, досуха выжженных травах,
шелестящих на склонах гор, остаются лишь жалкие крохи жизни -
черно-красные полосатые жуки карабкаются на торчащие тут и там
ржавые стебли конского щавеля да шуршат ящерицы, пригревшиеся на
плоских камнях. Деревья и кусты стоят пропыленные, облезлые, их
листья просто буреют, скукоживаются и, влекомые ветром, рассыпаются
в прах еще в полете. Пахнет пылью и затхлым вином, горчит полынным
ветром на губах. Тут осень не румяная да пышная
хлебосольница, а убогая старуха с ссохшимися сосцами и чревом. Как
и я.
Тяжелая сумка давит плечи. За годы в моей жизни скопилось
слишком много вещей, которые приходится приносить сюда. Проживать
этот день раз за разом, через всю боль, через все потери и... Чтобы
потом я смогла идти дальше. Уходить и жить. А сейчас мне надо
просто пройти по дороге чуть дальше и свернуть вверх, сразу за
оврагом.
Я ненавижу этот день. Год за годом он забирает у меня самых
дорогих, самых близких, любимых. А ведь так было не всегда. Стоит
закрыть глаза и расслабиться под теплым солнцем, приноровившись
шагать в гору, как я врываюсь в то утро, с которого начался мой
путь сюда, почему-то из хранилища воспоминаний выкатился именно
этот осколок.
- Ирина Павловна, а Ксюха опять в кусты полезла! С
новенькими! – ревниво доложилась воспитательнице Полина, делая
страшные глаза и поджимая губки.
- Ох уж мне эта Леснова, вечно влезет куда не надо. Леснова!
Опять шаболдаешься незнамо где, а мне ищи тебя, бегай! Леснова!
Девочки не лазают по кустам с мальчиками! У них от этого того,
этого самого. Короче рано тебе еще! Леснова! Кому говорю сюда иди!
Уши надеру!
А я сижу в засаде за верандой в густых кустах сирени за
верандой и хихикаю. «Вот еще! Нашла чем заманивать! Меня и на
пироги с повидлом оттуда не выманить, а эта «Уши надеру!» А
Полинка, ну ябеда! И вовсе ни с какими новенькими, нужны они мне
как бублику вапер… ватет… а, ватерпас! Я их и в глаза не видела!»
Да уж, дедушка всегда был кладезем дивных в своей нелепости
выражений.
Высиживала я тогда ворону. На границе забора садика росла
старая береза с обломанной макушкой, а чуть выше, в развилке, было
воронье гнездо. Все лето его скрывала густая зелень, а по осени
листва потихоньку редела и можно было рассмотреть эту незатейливую
конструкцию из торчащих во все стороны веток. Но меня интересовало
не само гнездо, а его содержимое, ворона и вороньи
сокровища.
В то лето мы не поехали ни на дачу, ни на море – родители
были по уши завалены учебой и работой и я торчала в городе, изнывая
от скуки. Группы в саду перемешали, я ни с кем сходиться не
захотела и проводила дни в блаженном одиночестве. Вот тогда-то я и
познакомилась с обитательницей гнезда, вороной-слетком. Началось
все с моих подношений - вкусных хлебных корочек и блестящих штучек:
стеклышек, гаечек, конфетных фантиков, а к концу лета мы, если
можно так сказать, подружились, и ворона периодически хвасталась
мне своими интересными находками, зная, что я ничего у нее не
отберу, а наоборот, непременно добавлю что-нибудь в ее
коллекцию.
