Путь к счастью Ивана Ивановича, да и не его одного, лежал через его желудок, истерзанный гастритом.
Иван Иванович Степанов занимался тем, что, нарядившись в строгий костюм и сорочку, каждый день непременно свежую, чистую, накрахмаленную, руководил «оболтусами» в своем маленьком, тесном для такого большого мужчины кабинете.
Он очень старался, потел в шерстяном пиджаке, то и дело поправлял давящий на живот ремень, дергал узел галстука, ругался, стучал кулаком по столу, краснел, хватался за подбородок, нервно теребил несуществующую бороду, подписывал какие–то бумаги, звонил, бубнил в трубку, слушал, опять бубнил, потом, сглатывая, стоял на ковре перед начальством, и, как итог, конечно, страдал болями в области живота.
Дабы хоть как–то прийти в форму, Степанов каждые полгода укладывался в больницу "на профилактику", пил какие-то лекарства, потом глотал трубку, чтобы ухмыляющиеся и травящие смешные байки эскулапы полюбовались его слизистой, потом опять пил лекарства, морщился, кряхтел.
Лежа в лечебнице, Иван Иванович питался исключительно диетически, а по вечерам за стаканом чая рассуждал с друзьями, пришедшими его навестить, «про жизнь», про устройство вселенной, подмигивал хорошеньким медсестрам, а те краснели и отворачивались, смущенно отталкивая протянутые им шоколадки.
– Да возьмите! Что же вы, неужели сладкое не любите? – обижался Степанов. – Я без всяких «этих», просто люблю угощать женщин.
Медсестры, осмелев, шоколад все же брали, и тоже потом пили чай в сестринской, рассуждали о любви и Степанове, жалели его, бедного, одинокого мужика, желая ему всего самого хорошего.
Помимо этих скромных развлечений Иван Иванович ещё вдрызг ругался с врачом, Ниной Тимофеевной, которая вечно невовремя высовывалась на балкончик и заставала там Степанова с сигаретой.
– Вы опять?! Вам сказано, что у нас не курят, а вы за своё? Учтите, я завтра же поставлю вопрос о вашей выписке, и больше вы сюда не вернетесь! – сжав кулаки и сурово сведя тонкие, ухоженные бровки к переносице, выговаривала ему Нина, глядела на пациента снизу вверх своими большими, серо–зелеными глазами.
– Ой, ладно вам, Нина Тимофеевна! Вы сами вон, я видел, смолили! А мне нельзя? Я бы с удовольствием вышел на улицу, раз на балконе вы запрещаете, но дождь! Вы видите, какой дождь?! Прикажете мокнуть? – как будто нарочно огрызался Иван Иванович, делал ещё пару глубоких затяжек и, бросив сигарету в стоящую тут как будто случайно консервную банку, уже полную окурков, уходил, гордо запахивая слишком большой даже для него махровый халат, красный, подарок Юльки, одной из его дамочек.
Нина Тимофеевна ни на шаг не отступала, чтобы пропустить нарушителя, так он и протискивался мимо нее, и на миг улавливал, как от нее пахнет – чистотой, хлоркой, порошком, которым стирали медицинские халаты, а еще духами, что–то легкое, цветочное.
– Знаете, мы тут не в санатории, чтобы вот так расшаркиваться! – бушевала Ниночка, малюсенькая рядом с этим амбалом. – Завтра же выкатитесь отсюда.
Нина ругалась, и сама не понимала, почему так разозлилась. Ну не могла она терпеть этого Степанова. Не могла, и всё. Давно такого не было, до появления Вани в ее жизни были другие думы, тоскливые и мутные, а теперь вот ещё он, этот Иван Иванович…
– Да дайте же пройти! У меня процедуры! Дайте выкатиться, что же вы, хозяйка медной горы! Ну и травитесь тут сами, раз такая злюка. А между прочим, Нина Тимофеевна, гастрит – болезнь нервная, а вы меня провоцируете, тоже мне, врач! – проворчал Степанов, протискиваясь мимо «докторицы». Один раз даже наступил Ниночке на ногу, нога в светло–голубом сабо быстро юркнула назад, поджалась, согнулась в колене. – Извините…
