– Как тебя зовут?
Вначале были руки – узкие, с короткими пальцами и белыми ногтями. На одном сидела ненастоящая бабочка. Марина подумала, что хочет сковырнуть ее, явно прилипшую своими черными тоненькими лапками. Раньше она часто ловила бабочек в кокон из ладошек, а потом заглядывала в узкую темную щель между пальцами, ожидая чуда. Но мама сказала, так нельзя и надо отпускать. Поэтому Марина смотрела на бабочку с жалостью, а на хозяйку рук – с отвращением.
– Марина, – все же представилась она.
– Хорошо, – ответила хозяйка рук быстро, будто и не услышала. Сама не назвалась, только повертела Марину за плечо и почесала бабочкой длинный нос. – А мама где?
А еще мама запрещала говорить с незнакомцами. Но как быть, если знакомцев Марина вокруг не видела? Чужой город плел над головой паутину и дышал черным дымом, чужие люди смотрели пустыми глазами сквозь нее, зевая в кулаки и книжные обложки.
Марина стояла у гремящей гусеницы поезда, размышляя о том, что, наверно, когда она сплетет кокон, то поспит немного и превратится в самолет. Потом пришла женщина с бабочкой и в белых брюках, тряхнула пружинками светлых кудрей и опустилась перед ней на одно колено, будто они были знакомы. Но Марина впервые видела ее, такую легкую, словно сотканную из облаков. Взглядом она искала в толпе Толстого Дядю, с которым и приехала сюда. Толстый Дядя носил жилетку и усы. Он забрал Марину из маминых рук, тогда, на вокзале, и протянул подтаявшую шоколадную конфету. А потом их – Марину, Толстого Дядю и конфету – зажала хлынувшая в вагон толпа.
Таким был последний раз, когда она видела маму.
Затем они долго ехали. Люди редели, как старческие волосы, а оставшиеся раскладывали на полу вещи и ложились сверху. Марина сунула под голову рюкзачок, а Толстый Дядя открыл пасть потертого коричневого чемодана, где прятались одежда, пара палок колбасы, с десяток пачек печенья и чайный гриб, свернувшийся в слишком маленькой баночке. Пить его Марина отказалась, а вот Толстый Дядя, крякнув, сделал большущий глоток и выудил из-под мятой рубашки пакет конфет со сгущенкой. «Взрослые не могут быть сладкоежками», – обиженно подумала Марина, но от угощения не отказалась.
Сейчас же, стоя неподалеку от высокого здания, похожего на стеклянную башню, Марина озиралась и старательно делала вид, что не замечает женщину. Утро не спешило начинаться, зал ожидания светился изнутри желтым, приманивая недавно вывалившихся из железной гусеницы людей. Белый снежный ковер превратили в грязную кашу сотни ботинок, но Марина все еще замечала его кусочки, нетронутые и блестящие, на деревянных лавках и козырьках, а еще на одиноком зеленом вагончике, притулившемся сбоку от длиннохвостых поездов.
– Не знаю, – честно сказала Марина, выдохнув в воздух крошечное белое облачко. Сунув в карман короткой курточки руку, она нащупала фантик, достала его и понюхала – он до сих пор пах шоколадом.
– А папа? – В голосе женщины зазвенела обеспокоенность, похожая на назойливого, не дающего спать комара.
– А папа нас защищает, – проворчала Марина, немного обиженная, что папа однажды просто ушел, как уходил каждое утро на работу, и не вернулся вечером.
Мама тогда объяснила, что где-то далеко падают люди и умирают здания. Говорила об этом и соседка – показывала на свои уши, щелкала языком и закатывала глаза, будто сама слышала взрывы, и не по телевизору, а на самом деле. Но в их маленьком городке ничего не случилось, никто не падал и не умирал, а значит, папа просто ушел, устав от маминых криков и бабушкиных слез. Марина бы отправилась за ним, если бы знала куда. Однажды она даже надела новые розовые сапожки, мягкие снаружи и внутри, и шапку с завязками, но мама оттащила ее от двери, принялась дрожащими руками расстегивать пуговицы на пуховике и шмыгать носом.
