Мне холодно. Мне хочется есть. Мне страшно.
По крайней мере, я так думаю.
Вот уже двадцать недель, как я в коме. Я воображаю, что мне должно быть холодно, голодно и страшно. На первый взгляд, это совершенная бессмыслица: ведь если кто-нибудь и может знать, что я ощущаю, то это, конечно, я сама, но в том-то и загвоздка… Все это я только воображаю.
Я знаю, что нахожусь в коме, потому что слышала, как они это обсуждали. Смутно слышала. Кажется, впервые я что-то «услышала» месяца полтора тому назад. Конечно, если я не ошибаюсь в расчетах.
Я считаю дни, как могу. По обходам лечащего врача я считать перестала. Он у меня теперь практически не бывает. Предпочитаю считать по визитам процедурных медсестер, но и они заглядывают ко мне нерегулярно. Лучше всего считать по уборке палаты. Санитарка приходит каждую ночь, около часа. Это я знаю, потому что слышу музыку из ее радиоприемника, прицепленного к тележке с моющими средствами. Так вот, я слышала ее уже сорок два раза.
Шесть недель, как я очнулась.
Шесть недель, как никто этого не замечает.
Это понятно: они же не будут сканировать мой мозг сутки напролет. Раз уж монитор, который стоит рядом с моей койкой и подает сигналы «бип-бип», не пожелал возвестить им о том, что, по крайней мере, у меня восстановилась слуховая функция, они вряд ли станут лишний раз совать мою голову в томограф стоимостью восемьсот тысяч евро.
Все они убеждены, что я безнадежна. Даже мои родители и те постепенно сдаются. Мать стала появляться гораздо реже. Отца хватило, кажется, дней на десять. Только младшая сестра навещает меня регулярно, каждую среду, иногда в сопровождении очередного бойфренда.
Моя сестрица ведет себя как подросток. Ей уже двадцать пять лет, а она меняет дружков чуть ли не каждую неделю. Я с удовольствием задала бы ей хорошую трепку, но, поскольку это невозможно, остается слушать ее болтовню.
Вот уж что врачи умеют, так это твердить: «Разговаривайте с ней!» Стоит мне услышать это от кого-нибудь из них (правда, это случается все реже, потому что они мной почти не занимаются), так и подмывает содрать с него зеленый халат и засунуть ему в глотку. Не знаю, правда, какого цвета халаты у здешних врачей, но почему-то представляю их зелеными.
Я вообще много чего себе представляю.
По правде говоря, больше мне делать нечего. Потому что слушать, как моя сестрица повествует о своих похождениях, мне уже поднадоело. Она не скупится на интимные подробности, но, к сожалению, часто повторяется. Одинаковое начало, одинаковая середина, одинаковый конец. Меняется только имя дружка. Зато все, как один, студенты. Все мотоциклисты. И все, как один, с какой-то гнильцой, хотя она, дурочка, этого не понимает. Я никогда с ней этого не обсуждала. Если когда-нибудь выйду из комы, обязательно поговорю. Ей будет полезно.
Один плюс в визитах моей сестры все-таки есть: она описывает мне окружающую обстановку. На это у нее обычно уходит минут пять. Первые пять минут после появления в палате. Она рассказывает мне, какого цвета стены, какая на улице погода, какая юбка у медсестры под халатом, какого сердитого санитара она встретила в коридоре. Моя младшая сестра учится живописи. И пока она повествует обо всем этом, мне кажется, что я листаю книжку с картинками. Но это длится всего пять минут. А потом – очередная серия мыльной оперы на час.
Итак: сегодня на улице пасмурно, и грязно-белые стены палаты выглядят еще безобразнее, чем всегда. Медсестра пришла в бежевой юбке, слегка оживив унылую больничную атмосферу. Последнего дружка зовут Адриен. На Адриене я отключилась. Вернулась к реальности только после того, как за сестрой захлопнулась дверь.
