Гость прибыл поздно. Яснорада открыла дверь, ведущую в сени,
взглянула в голубые глаза, что полнились растерянностью и страхом.
Сколько таких глаз увидеть ей уже довелось?
– Входи, гость дорогой, – своим чистым голоском сказала она.
Улыбка и радушие помогали унять их тревогу.
Он послушался, засуетился, пытаясь войти так, чтобы ее,
худенькую, не толкнуть. Яснорада растопила баньку во дворе и
пригласила гостя. Когда он вернулся, раскрасневшийся и распаренный,
дала ему свежую рубаху и простые штаны. Старую и странную его
одежду сожгла – таков порядок. Усадила гостя за стол и сытно
накормила – ботвиньей на квасе, кутьей и блинами. Молчали оба: им
не о чем говорить. А на вопросы, что гость мог задать Яснораде,
ответы она не знала.
К концу немой беседы под звуки поленьев, что весело трещали в
печи, страх и растерянность из голубых глаз исчезли. Гость
повеселел, принялся насвистывать что-то под нос. Поднялся,
поблагодарил «хозяюшку» за теплый прием и за вкусную трапезу.
Открыв дверь, исчез за порогом.
Они никогда не спрашивали, куда им теперь идти. Яснорада никогда
не спрашивала, зачем они приходили.
Гость прибыл поздно. Яснорада открыла дверь, ведущую в сени,
взглянула в голубые глаза, что полнились растерянностью и страхом.
Сколько таких глаз увидеть ей уже довелось?
– Входи, гость дорогой, – своим чистым голоском сказала она.
Улыбка и радушие помогали унять их тревогу.
Он послушался, засуетился, пытаясь войти так, чтобы ее,
худенькую, не толкнуть. Яснорада растопила баньку во дворе и
пригласила гостя. Когда он вернулся, раскрасневшийся и распаренный,
дала ему свежую рубаху и простые штаны. Старую и странную его
одежду сожгла – таков порядок. Усадила гостя за стол и сытно
накормила – ботвиньей на квасе, кутьей и блинами. Молчали оба: им
не о чем говорить. А на вопросы, что гость мог задать Яснораде,
ответы она не знала.
К концу немой беседы под звуки поленьев, что весело трещали в
печи, страх и растерянность из голубых глаз исчезли. Гость
повеселел, принялся насвистывать что-то под нос. Поднялся,
поблагодарил «хозяюшку» за теплый прием и за вкусную трапезу.
Открыв дверь, исчез за порогом.
Они никогда не спрашивали, куда им теперь идти. Яснорада никогда
не спрашивала, зачем они приходили.
Цветок с бархатными лепестками цвета пепла и гибким шипастым
стеблем никак не желал вплетаться в волосы. Яснорада шипела от боли
в исколотых пальцах, но не сдавалась. Наконец упрямый цветок занял
положенное место за ухом. Шипы она оборвала.
Мимо скамейки, на которой Яснорада подставляла лицо тусклому
солнцу, процокал Острозуб. У пса не было настоящего имени, и это
казалось несправедливым, потому Яснорада придумала его сама.
Острозуб остановился рядом, принюхался. Улыбнувшись, она погладила
пса по изогнутым, словно лезвие секиры, костяным гребням на
спине.
Ветер кружил меж сложенных из бревен скромных избушек и их более
высоких и горделивых братьев-теремов. За ними выростала
величественная громада золотого дворца, ослепительно сияющего в
солнечных лучах. К нему Яснорада и направилась.
По отрытому гульбищу неторопливо прохаживались девицы в ладно
скроенных платьях до пола. Невесты… Прекрасные драгоценные камни в
царской сокровищнице.
Яснорада оправила платье – такое же белоснежное, с искусной
вышивкой по рукавам и подолу. Тронешь – обычные швейные нитки,
глянешь издалека – тончайшее серебряное плетение, свитый в нить
иней. Глядя на невест снизу вверх, Яснорада заставила себя
расправить плечи и замедлить шаг. Шустрая, как белка, она вечно
мчалась куда-то, будто с самим ветром – или временем – наперегонки.
Иной раз и вовсе кого сбивала, извинялась уже привычно,
скороговоркой. Голову опускала, забываясь, а ведь надо подбородок
повыше держать, чтобы казаться преисполненной грации и
достоинства.
