31 декабря, за 10 часов до…
Автобус трогается, забрав пассажиров с площади Мира, и набирает скорость, как мой встроенный моторчик паники. Людей так много, что нечем дышать. Сидя на крайнем от выхода месте, я свожу колени, тереблю ручки подарочного пакета, прячу взгляд и пытаюсь считать до десяти. Но внутренний голос вяжется узлами вокруг мыслей, причиняющих боль.
«Тори, я устал притворяться, – цитирует он последнее сообщение от Марка, полученное за неделю до Нового года. – Аренда действует до десятого января, дальше придётся платить самой или вернуться к матери. Выброси меня из головы и прости».
Это сухое проклятие, а не смс. Ожог глаз, похороны заживо! Я не в силах выполнить его просьбы. Ни одну из запрошенных. Он вытащил меня из ямы, где кисло пахло страхами и алкоголем, – но вдруг исчез без объяснения причин и не выходит на связь. Нет. Я не верю, что Марк способен на подлость.
Нет! Не проси вычеркнуть тебя из жизни. Не требуй запредельного…
– Верните деньги за проезд! – Вопль бабушки в шубке вышвыривает меня в реальность и окатывает холодом, как водой из проруби. – Кто украл сорок рублей? Юноша, вы? Вам последнему передали деньги. Не стыдно воровать у пенсионерки? Верните!
Одной рукой держась за поручень, второй прижимая к голове свой котелок из драпа, словно боясь, что и тот отберут, бабушка точит взглядом паренька в больших наушниках. Он жмётся у входа, приподнимает одно ухо и громко отвечает:
– Я просто стою рядом, ничего не брал!
– Ещё и обманываете старших! – Начинается суд.
С обеих концов салона к спору подключаются другие пассажиры. Кто-то причитает на бабку, кто-то на паренька. Дети, присутствующие с родителями, подхватывают недовольство взрослых и невпопад выкрикивают что-то своё. Пьяная пара молодых людей, сидящая через два места от меня, хохочет и матерится, неразборчиво комментирует происходящее. Яркий запах перегара щиплет мне нос и обжигает дыхание.
Нет, только не это…
Паника подступает к горлу. Раскручивается, как лопасти взлетающего вертолёта. Душит без рук, коротким замыканием вырубает самообладание. Я снимаю запотевшие очки в серебристой оправе, прячусь лицом в шарф и потираю линзы манжетами варежек. Трогаю дужки, носоупоры, трещинку в углу… Напоминаю себе, что опасности нет. Пассажиры вокруг – не враги, не угроза. Все нервничают, потому что спешат: Новый год сегодня, а столы не накрыты. Но в тот же миг я с горечью вспоминаю подругу, подарившую эти очки на двадцатилетие, – и в сердце сжимаются пружинки страха и боли.
Не-е-ет… Не сейчас, пожалуйста, не здесь, не при людях!
Я качаю головой, отмахиваясь от непрошенных чувств.
С… Спокойно, Т-тори. Дыши. Ничего плохого не случится. Ничего. Плохого. Не. Случится…
Салон топят горячие печи и разговоры, а мои руки дрожат от мороза. Голоса пассажиров то раздваиваются, то сливаются в единый гул, лезут под череп и выдавливают глаза. Трясущимися пальцами я снимаю одну варежку, расстёгиваю пуховик и достаю из нагрудного кармана футляр. Прячу внутрь очки. Приятные выпуклые узоры на крышке навевают тоску, но деваться некуда – нужно хоть как-то успокоиться.
Я сильно сжимаю очечник в ладони. Представляю, как автобус схлопывается, и люди разом замолкают. Как я поворачиваю время вспять и возвращаюсь на несколько часов назад – домой, в съёмку на Садовой улице, где между поездкой за бессмысленным подарком и надеждами достучаться до Марка звонками и сообщениями, я выбираю запереться в квартире.
Водитель резко тормозит на светофоре в этот момент. Я вписываюсь сначала лбом в спинку переднего кресла, затем в своё – затылком. Под ногами, постукивая, катятся вещи, выпавшие из рук пассажиров. Голоса, как и хотелось, на мгновение утихают, но через секунду раздражаются вновь:
