Книга, которую я рекомендую вниманию публики, возникла из-за расхождений между моими литературными вкусами и общепринятыми представлениями об истории романа. Как читатель, я получаю бесконечное удовольствие от чтения таких старых произведений, как «Эфиопика», «Амадис Гальский» и «Астрея». И я не один их ценю – их горячо любили величайшие писатели прошлого: Сервантес, мадам де Севинье, Расин. Многие историки романа, напротив, считают эти произведения скучными и непродуманными и превозносят прогресс, якобы достигнутый за столетия реализмом – всё более точным, всё более глубоким и всё менее похожим на наивный схематизм, присущий предмодерным романам. Солнце правды, уверяют они, омывает своими лучами новейший роман, навсегда изгоняя ложь, распространяемую старыми романами.
Поверив в это на некоторое время, я в конце концов счел идею этой эпифании сомнительной. Ибо у истины всегда есть объект, и в данном случае мой вкус убеждал меня, что этот объект – человек и его земные приключения – изображался в предмодерных романах с поразительной силой. Правда, эти произведения в меньшей степени касались эмпирических подробностей человеческого существования, нежели идеалов, которые оно преследует, но в силу какой скрытой аксиомы я должен был отождествлять идеал с ложью, а эмпирическую точность – с истиной? Физики прекрасно понимают, что эксперименты никогда полностью не подтверждают математические формулы физических законов, и тем не менее никто из них не считает, что эти формулы ложные. Герои старых романов действительно являются предметом идеализации, но разве нельзя допустить, что эта идеализация может быть носителем истины? Более того, герои самых реалистичных новейших произведений зачастую сильно идеализированы.
Размышляя над этой ситуацией, я пришел к пониманию того, что история романа, отнюдь не сводимая к борьбе торжествующей истины и посрамленной лжи, на самом деле основана на вековечном диалоге между идеализированным изображением человеческого существования и сложностью его соотнесения с этим идеалом. Таким образом, история романа представляется мне длительным аксиологическим спором, который никогда не разрешается, но и не прекращается. Исходя из этой гипотезы, я заметил, что начиная с XVIII века новейший роман лишь частично отказался от старой идеализирующей тенденции, которую он подхватил и продолжил в надежде найти в эмпирическом мире приемлемое место для проявления идеала. Это наблюдение послужило отправной точкой для настоящей работы, план которой состоит в том, чтобы сначала показать, как в предмодерных повествовательных жанрах изображалось человеческое совершенство, а затем обсудить новейшие попытки представить его включение в мир повседневного опыта.
Вовсе не претендуя на исчерпывающий анализ и не стремясь предложить читателю эрудированный синтез, я ограничился размышлениями об основных тенденциях в истории романа. Поэтому я не настаивал на национальных традициях и вынужден был оставить в стороне многих замечательных авторов и многие произведения (особенно в краткой главе, посвященной ХХ веку) – авторов и произведения, которые внимательный читатель легко сможет вписать в общее построение. С другой стороны, на каждом этапе я останавливался по крайней мере на одном произведении, которое показалось мне характерным и в котором я анализировал, иногда подробно, действие и смысл. Если в истории, которую я рассказываю, будут слышны гегелевские отголоски, то это потому, что я намеренно выстроил ее вокруг нескольких фундаментальных понятий (человек, мир, моральная норма), а в силу выбранной темы она охватывает несколько веков и несколько стран. По словам Лонжепьера
