Город – нарисованная неизвестным художником картина – замер за потрескавшимися от времени рамами с облупившейся краской. Спокойно-желтые пятна листьев на ветках и на сером тротуаре; через открытое окно чувствовался их привычный осенний запах. Пустынная детская площадка, огороженная низеньким зеленым забором. Детей в доме было четверо. В это время дня двое делали уроки, третий обитал в детском саду, а четвертая орала в соседней комнате.
У окна темным силуэтом стоял длинноволосый юноша в потертых джинсах и бежевом свитере с воротником до ушей. В руках у юноши была блестящая флейта, а взгляд устремлен куда-то в небо, где в сплошном покрове облаков лоскутками синело небо. На западе из-под тяжелеющей белой перины выбивались последние лучи солнца.
На кухне что-то разбилось; юноша очнулся, положил на подоконник нотную тетрадь и поднес флейту к губам. Он уже привык не слышать детского плача за одной стеной и ругани соседей за другой, он привык к коммунальной кухне и вечно занятому туалету, к перекошенным дверям и давно не крашеным рамам, к своей узкой кровати, письменному столу и виду из окна. И к нему привыкли. К его вечным гаммам и этюдам. Звали юношу Гошей.
Стоял теплый сентябрь. Но сегодня небо затянуло облаками, а сейчас, с наступлением сумерек, закапал дождь.
Ноты кончились, зато дождь продолжал свою таинственную музыку, и Гоша подстроился к нему.
Под окном, ежась, прошла девчонка в мокрой рубашке, подняла голову и, замедлив шаг, остановилась. Отошла к площадке, оглядела окна и вытянулась, как суслик. Гоша понял, что она слушает его. Такого никогда не было. Люди проходили мимо окон; а слушали его только преподаватели, потому что это их работа, да соседи, потому что у них не было выбора.
Стемнело. В дверь постучали:
– Георгий! Мне пора Машку укладывать, ты не помолчишь до завтра? Гоша очнулся:
– Хорошо, – убрал флейту в футляр и подошел к окну. Девочка уходила. Гоша вздохнул ей вслед и зажег свет.
Комната у Гоши узкая, с высоченными потолками и лепниной. И там всегда, по словам Лены, творческий беспорядок. На письменном столе – ворох нот и раскрытая тетрадь со стихами. На стенах – жирное пятно, колесо от велосипеда, расписание. Под столом книжная полка и рядом стопки книг. За дверью остатки велосипеда, рюкзак, лопата и тренога от нивелира, невесть откуда взявшаяся. На поцарапанном шкафу – еще одна куча книг и гитара без струн. На окнах полосатые бежевые шторы, наполовину выгоревшие. На подоконнике – ноты, книги, пакет из-под кефира с карандашами.
Гоша подумал, что Лена сегодня опять не приходила, что кто ее разберет, чего ей от него надо, и надо ли вообще; сгреб ноты и сложил стопкой на столе. Закрыл окно и ушел в кухню.
Обстановка там была всегда настолько одна и та же, что Гоше иногда казалось, что время остановилось.
Марья Наумовна в платочке и бордовой кофте, штопанной-перештопанной, пила чай в уголочке у плиты. У двери на табуретке сидел Василий Палыч в тельняшке. Он сидел здесь всегда – ему казалось, что кто-нибудь обязательно украдет его кастрюли. За столом тетя Галя (добрейшей души женщина, учительница литературы») и Римма Михайловна (бухгалтерша) обычно вели довольно светские беседа.
– …Я у него спрашиваю: о чем стихотворение? Он говорит: о Серафиме. Римм, ты представляешь? Говорю: Ты что, с ума сошел, о каком Серафиме? Так он глаза вот такие сделал, будто это я чокнулась. Как, говорит, о каком? О шестикрылом! Я не могу!
Помолчали. Гоша достал с полки свою кружку и налил чаю.
– Гоша, – обернулась Римма. – Это не ты чашку Александра Валерьевича разбил?
