Под ёлкой прям в сугробе сидела девчонка. Издалека картина очень напоминала сцену из сказки «Морозко», этот старый фильм всё ещё показывали по ТВ. Пацаны начали ржать. Девчонка сидела как-то неуклюже и тихонько всхлипывала.
Чёрный, как выяснилось при близком рассмотрении, лыжный комбинезон и красный павлопосадский платок на голове – ну Морозко и есть.
– О, так это ж Катька с параллели, из 10 «А» – шикнул Фомин, – ну, Муха которая.
Егор опять заржал, а Димыч подхватил.
– Да ладно, что за детский сад, – буркнул Кирилл и двинулся к ёлке.
– Ну и кто ты? Настька что ли? – он смотрел на это недоразумение сверху вниз со своих почти метр девяносто.
– Катя я, – угольные аккуратные бровки сошлись на переносице, мокрые щёки были красные, а ресницы слиплись.
– Не реви, вставай, – Кир протянул ей руку, – Чего расселась-то?
– Больно, – девчонка шмыгнула носом.
– Медведь, ты долго? – компания топталась на месте.
– Давай, без меня, – крикнул он в сторону, махая рукой, и присел под ёлку. Снега навалило много, Катя сидела в яме и отчаянно шевеля руками и ногами, пыталась встать.
– Ну, покажи, где болит, – внутренне чертыхаясь спросил девушку парень.
С удивлением увидел, как у неё задрожала нижняя губа, и она расплакалась. По-настоящему, со всхлипами, слезами. И соплями, разумеется. Минус двадцать на улице. Твою ж мать.
– Так, Катька, не ной, – он выпрямился и схватил её за шиворот, и через пару мгновений эта «полторашка»1 была у него на руках.
«Сколько в ней, хоть сорокет2-то есть?» – странные мысли блуждали в его голове, пока он тащил «марфушу» на руках.
– Эй, Морозко, – Киру вдруг стало смешно, – Глаз чешется, правый, почеши, а. Будь человеком.
Холодными корявыми пальцами девчонка полезла ему в лицо и неуклюже елозила в районе глаз.
– Правый! Я сказал, правый! Да глаз! Не нос! – её варежки из козьего пуха на резинке щекотали нос, и лицо зачесалось ещё сильнее.
Он остановился и посадил Катерину в сугроб, захватил пригоршню снега и вытер лицо. Вид у девушки был растерянный, какой-то отсутствующий. Что бы там ни произошло, это её шокировало.
– Ну, рассказывай, что случилось.
Нижняя губа у Катеньки опять задрожала.
– Не реви! – грозно приказал он.
– Не буду, – всхлипнула «марфуша».
– Сказал, не реви!
– Ни…, – опять всхлип, судорожный выдох, – Бросил он меня.
– Чего? – вот этого он никак не ожидал.
– Взял и бросил, – она шмыгнула носом. – Сказал, просто пранканул с пацанами.
– Ты чего пургу-то несёшь? С ногой твоей что случилось?
«Настька» опять начала рыдать, размазывая слёзы. При этом она пыталась сосредоточиться, но это ей не удавалось.
– Ну гулять позвал, пошли, встали под ёлкой, он и говорит, – она опять всхлипнула, – Гадостей наговорил, в общем, стебался. А там ещё Егоров с Мелиджановым, ну, из класса, давай ржать, и он вместе с ними. А потом снежками меня… Я упала. Они ушли.
– Ты точно не в пятом классе? – Медведев слушал этот детский лепет и не понимал, что больше его удивляет – олигофренизм степени дебильности её одноклассников или наивность этой дуры.
Кир уверенно шёл вперёд, изредка косив глаз на свою ношу. Девчонка оказалась, к тому же, страшненькая. Зарёванная, опухшая, с красными отёкшими глазищами. Какая-то маленькая и щекастая. Такие Киру не нравились. То ли дело его Элька. Бомба, а не девочка, одни ноги чего стоят. Только увидишь её в коротких шортиках, сразу хочется притянуть и целовать её пухлые губы. Всё при ней, и рост, и глазищи томные, и скулы острые, фигура. Мммм. Губы сами плотоядно растянулись в улыбке. Он опять покосился на Муху, и улыбка сползла с его лица.
Медведь начал уставать, у него заныло плечо, давала знать о себе старая спортивная травма. Мысленно чертыхаясь, он тащил девчонку и ругал себя за свое воспитание, за неспособность пройти мимо. Ну вот и сидела бы в сугробе, успокоилась, сама бы доковыляла. Хотя, нет, всё правильно сделал, не смог бы по-другому. Клуша эта на руках успокоилась, перестала шмыгать носом, устроилась поудобнее и щекотно дышала ему в шею. Он никак не мог понять, чем от неё пахнет. Запах был каким-то знакомым.
