– Раечка, золотце, вставай, двенадцать уж на часах. – Фаина Львовна раздвинула тяжёлые портьеры, и в комнату хлынул солнечный свет.
– Ну, вот, я поспать хочу. – Из-за под одеяла вынырнула ножка сорок второго размера, с обратной стороны приоткрылся заспанный глаз.
– Раечка, кушать пора. Я уже на рынок сбегала, шанежек тебе к завтраку напекла. – Фаина Львовна с любовью смотрела на свое единственное чадушко, разменявшее третий десяток.
– Не хочу шанежек, хочу сырников. – Капризничала Раечка, давно свив из матери канат, она теперь потихоньку его подтачивала, делая его все тоньше и тоньше.
– Конечно, золотце, конечно. Хорошо я на рынке творожка захватила, жирненького, свеженького, как ты любишь и сметанки домашней, ложка стоит. Ну, я пойду сырники печь, а ты вставай потихоньку.
– Иди уже, жрать охота. – Огрызнулась Раечка.
– Бегу, бегу. – Фаина Львовна выбежала из комнаты со всей прытью, на какую была ещё способна.
Раечка подниматься не торопилась, сладко потянулась всем своим длинным тощим телом, широко зевнула, перевернулась на другой бок и снова заснула. По дому поплыл запах жарившихся сырников.
– Раечка, золотце, все готово. – Позвала Фаина Львовна. Не получив ответа, боязливо заглянула в комнату. – Опять спит. Ну, что ты будешь делать? – Всплеснув руками, она на цыпочках вышла, тихонько прикрыв за собой дверь.
От нечего делать набрала номер даней подруги, Татьяны Тихоновны. Когда-то они вместе трудились на благо советских граждан на производстве полуфабрикатов, строили коммунизм, мечтали о светлом будущем для своих детей. Фаина Львовна была технологом, а Татьяна Тихоновна – простой лепщицей. Не круга Фаины Львовны, что уж греха таить. Незатейливая, как продукция советской лёгкой промышленности. Даже, можно сказать, деревенская.
Хотя… деревенская и была, приехала в райцентр из села, окончила кулинарный техникум, устроилась на работу.
Фаине Львовне повезло родиться в семье генерала. Мама, Эмилия Эммануиловна, не работала, обеспечивала уют, варила борщи и грела генеральскую постель. Всех все устраивало: у генерала был надёжный тыл, у матери Фаечки основательный фронт, у самой Фаечки, как у единственного ребёнка – вся любовь родителей.
Может, все бы так и продолжалось: Фаечка с родителями по-прежнему отдыхала бы от мирских забот, вдыхая терпкий запах крымских сосен и морского бриза, вкушала бы кушанья, за которые простые граждане бились в очередях и думала, что весь мир живёт так же, если бы генерала не объявили врагом народа и не перемололи бы в жерновах политических репрессий.
До Фаечки с мамой добраться не успели: Сталин умер, к власти пришёл Хрущев. Фаечка и Эмилия Эммануиловна осиротели. Обе были к жизни не приспособлены и, словно слепые кутята, тыкались в углы, ища выход. От генерала осталась большая сталинка, ворох добрых воспоминаний, да фотокарточка на чехословацком комоде. Генерал слегка выцвел на солнце, но смотрел на жену и дочку строго, как бы предупреждая, что не потерпит самоуправства.
Фаечке пришлось рано повзрослеть: Эмилия Эммануиловна не желала жить жизнью миллионов советских граждан: крутиться, простаивать в очередях, "доставать" дефицит и заводить полезные связи. Она так и осталась женой генерала, только без положенных ей по статусу привелегий и без самого генерала. Бывшая генеральша с цепкостью коршуна, несущего добычу, охраняла память мужа, практически причислив его к лику святых.
Все недостатки почившего генерала: падкость до женского пола, порой мелочность и вспыльчивость были стерты из неблагонадежной памяти Эмилии Эммануиловны, словно ластиком. Фаечка ей в этом не препятствовала, оберегая материн хрупкий покой, подобно хрустальной вазе. Одно неверное движение – и рассыплется шаткое равновесие тысячами осколков, брызнут они в разные стороны, больно ранив Фаечку.
