«Дуэль – одно из самых загадочных явлений русской жизни. Подобно французскому балету и польской водке она относится к таким заимствованиям, которые очень быстро стали национальными особенностями»
Место выбрали, по обыкновению, неподалеку от городской стены – примерно в пяти верстах вниз по течению, на берегу.
– Вы правы, сударь мой, стреляться надобно в хорошую погоду…
И действительно, было ясное, свежее летнее утро – именно та его пора, когда уже отступил, затаился в глубоких ущельях ночной холод и уже не пробирает до самых костей сырой ветер. Когда солнце, едва появившееся на пронзительно-синем, безоблачном небосводе, еще не начало припекать во всю силу, но пока только ласково согревает своими лучами кавказские горы. Пахло пряными травами, щебетали какие-то птицы, и даже ленивые толстые мухи по-настоящему не докучали ни людям, ни лошадям…
– Но кой черт завел обычай назначать поединки в этакую рань?
Штабс-капитан Парфенов, лысоватый сорокалетний мужчина с нездоровым цветом кожи, был старшим из офицеров 17-го Егерского полка, оказавшихся в этот день и час за пределами гарнизона. Темно-зеленый походный мундир его украшала Анна 3-й степени.
– Да так уж принято, – пожал в ответ плечами сухощавый седой старичок в статском платье.
Звали старика Иван Карлович, был он цирюльником – но, как нередко случалось тогда в русской армии, исполнял заодно и обязанности полкового лекаря. По происхождению он был немец или австриец, но столько лет прожил в России, что на родном языке изъяснялся уже вовсе не так хорошо, как по-русски. Поговаривали даже, что когда-то, в турецких походах, Иван Карлович пускал кровь пиявками самому главнокомандующему графу Румянцеву-Задунайскому…
– Помню, в детстве гостили мы с маменькой в Новгородской губернии… Деревенские девки тоже вот в лес по грибы и по ягоды уходили ни свет, ни заря! А я все допытывался – отчего же так рано? Грибы что – убегут? Или спрячутся днем, так что их непременно надо врасплох заставать?
Голова у штабс-капитана Парфенова после вчерашней попойки побаливала, а во рту ощущался противный вкус ржавой воды. Он достал свой кисет вместе с глиняной трубочкой-носогрейкой, в некотором сомнении оглядел их, прислушался к внутренним ощущениям – и, помедлив, убрал с глаз долой:
– Ох, прости меня грешного! Нет, с курением табака надо определенно заканчивать. Раньше, в молодости, я этим зельем не баловался – и кутить мог всю ночь напролет, а с утра голова всегда свежая.
– Ну, в молодости! В ней-то все и дело, сударь мой…
– Пожалуй, что и верно, – согласился Парфенов. – Приступим?
– Да, конечно же, начинайте, – Иван Карлович обернулся и помахал рукой: – Мишка!
Помощник полкового цирюльника – худенький черноволосый подросток, который до этого момента находился при офицерских лошадях – соскочил тут же с брички Ивана Карловича. Подхватив обеими руками пузатый кожаный саквояж, он со всех ног устремился на вызов.
– Поставь сюда… да, вот так!
Первым делом, открыв саквояж, Иван Карлович аккуратно извлек из него полотняную белую скатерть, которую расстелил на пожухлой, колючей траве. Затем выложил пару склянок, щипцы, длинный крюк, пилу с острыми зубьями, «золингенскую» бритву и какие-то еще хирургические приспособления, от одного вида которых кидало в озноб даже самого мужественного человека.
– Ступай-ка на место, мой мальчик.
Мишка пулей метнулся обратно, залез в бричку и сел поудобнее, полный решимости не пропустить ничего интересного. Тем более что лошади на коновязи вели себя тихо, спокойно, и только одна молодая кобыла обиженно фыркала, трясла мордой и все норовила дотянуться до кустиков зелени, пробивающихся между камнями.
