«Игорь Андреев, также как и я, когда-то, живет в Париже. В молодости, в те часы, когда Андреев не красил маслом его безумные портреты, он либо заседал в парижских кафе за чашкой чая (этот человек совсем не пьет, а еще русский художник, называется!), болтая с дамочками, либо посещал квартиры-музеи постаревших красавиц и красавцев, и находил в этом большое удовольствие. Я полагаю, это было удовольствие классового свойства. Бывший ленинградский фарцовый парень, а затем матрос с траулера, удовлетворял, таким образом, свой комплекс классовой неполноценности. В результате, десятилетия спустя, мы имеем что-то вроде группового портрета экзотического племени, населявшего в 80-е и 90-е годы глубины Сен-Жермен. Андреев пишет о той среде, которой я сторонился, живя в Париже, о светских негодяях, извращенцах и красавицах. О старых руках, в дорогих, потемневших от времени кольцах, потрескавшихся шеях и пожелтевших жемчужинах бус. Он пишет о богатых, порочных, и светских людях. Очень хорошо написано. Сочно. Ярко. Читайте».
Эдуард Лимонов, май 2015
Желтое и голубое
Рассказ о встречах с Рудольфом Нуриевым
Золотые рождественские шары гроздьями висели под стеклянным куполом «Самаритена»[1], праздники прошли, а их будто забыли. Редкие посетители вяло блуждали между стендами, оберегая деньги, эстрадная музыка плавно лилась из репродукторов, вызывая ностальгию…
Пройдя зигзагом зал, я поднялся по эскалатору, успев рассмотреть широкую задницу стоящей впереди дамы. Особенно тот разрез юбки, из которого выглядывал кусочек ноги в черном чулке. Ощутил тонкий запах духов и по пышным формам догадался: ее зовут мадам Ирма, и она любовница моего друга Боба по кличке Курчавый – парикмахера, который работает на пятом этаже в салоне красоты. Большая стрелка магазинных часов сдвинулась к цифре 15, на выходе нас поджидал в белом фартуке Боб.
– Какая пунктуальность, друзья! Это так редко. Надеюсь, вы уже успели познакомиться?
Она смущенно назвала свое имя, и мы поцеловались в щеку по-парижски два раза. Так получилось, у меня тоже было свидание с ним. Я давно обещал подарить Курчавому матрешку, разбавить его африканскую коллекцию статуэток русским фольклором, и та была со мной, закутанная тряпкой.
– Месье художник, можно тебя на секунду? – Мы отошли, держа меня за пиджак, он заговорчески зашептал: – Извини, mon chere amie, ситуация поменялась. Даме нужна срочно художественная завивка, что объяснять – подруга сердца, как отказать ей? А ты пойди, пожалуйста, в кафе «Ambassador» на улице l’Arbre-Sec, попей лимонаду, а я, как освобожусь, забегу туда.
Выйдя из магазина, я пересек пару улиц и сел за столик рядом с довольно простеньким угловым кафе с важной вывеской «Ambassador». Клиентура тут обычная: рабочие или же хулиганского вида парни. Подошел гарсон за заказом с большой серьгой в ухе, смахнул мокрой тряпкой крошки. Я поставил на колени матрешку, ее мордочка улыбнулась овальному январскому солнцу, ложившемуся на крышу.
– Разрешите присоединиться к вам? – услышал я скрипучий голос, принадлежащий стоящему старичку в пенсне, и, не дожидаясь ответа, тот пододвинул к себе стул и сделался моим соседом. На нем были надеты черный плащ, старомодная бабочка, лакированные ботинки, которые говорили мне об особенностях персонажа, и сразу стало понятно, что он из тех, кто любит поговорить. Но вместо этого старикан начал кидать горстями хлеб багета на панель, прилетели воробьи, а потом голуби.
Клювами отбивая добычу, они вертелись между ног прохожих, осторожно приближаясь к нам и хватая последние комки. – Красивое зрелище! Посмотрите, как они танцуют, это грандиозно, гениально и так все просто, молодой человек! – обратился ко мне старик, пристально смотря на матрешку. Затем продолжил: – Вы, наверное, русский? Вчера умер выдающийся артист двадцатого века Рудольф Нуриев.
