Тем злополучным вечером я увидела его впервые. Я занималась тем,
что неторопливо размазывала грязь по полу. Стены серые, пол серый,
затоптанный, а швабра ярко-салатовая, и это мне нравилось, хотя её
я тоже ненавидела. Хотя, в тот период своей жизни я ненавидела
всех, особенно этих мужчин. Мне казалось, что они специально
игнорируют коврик у дверей и топают своими грязными ботинками
оставляя на полу осеннюю грязь. Им нравилось унижать меня, Лизу
Муромскую, девочку, что играла на трех музыкальных инструментах, а
в обеденный перерыв читала Шекспира. Они хотели меня сломать, и
порой мне казалось, что у них получается.
Так вот, вернусь к нему. Я старалась не поднимать глаз от пола,
мне так было легче. Шваброй вперёд, назад, сунуть в ведро, отжать и
снова. Но в этот раз на движении вперёд моя салатовая подружка по
несчастью уткнулась в лакированные ботинки. Они буквально сверкали,
и вдвойне удивительно, почему же от таких блистательно чистых
ботинок грязные следы? У меня в зобу дыхание сперло. Да, я ничто. Я
значу для них меньше, чем тот же коврик. Но… сколько можно?
- Там есть коврик, - сказала я выпрямившись. – Возле двери.
И потом только подняла на него глаза. Медленно, очень медленно,
боясь его гнева и одновременно ликуя – я дала хоть какой-то отпор!
Дорогие ботинки, брюки идеально выглажены, галстук… Галстук повязан
небрежно, и мне ужасно хочется его перевязать – это я могу
мастерски, но желание глупое. Наконец добираюсь до лица, голову
приходится задрать, так как мужчина гораздо выше меня. И смотрю в
его глаза. Они абсолютно непроницаемы, по таким не понять, что у
человека на уме. Он может с равным успехом рассмеяться или просто
заехать мне по лицу, мне хочется сжаться в предчувствии этого
удара.
- Богдан Львович, - влез сопровождающий мужчину парень.
Наверняка – охрана. – Я…
- Не стоит, - остановил он парня, хотя тот явно горел желанием
поставить меня на место. – Девушка права.
И… вернулся назад, тщательно вытер ноги о коврик. Растерянный
телохранитель сделал тоже самое. Мимо меня прошли молча, а я, не
понимая, зачем мне это, за ними следом, швабра салатовая волочится
по полу. Дверь в кабинет закрывалась медленно и я успела уловить
обрывок разговора.
- Это что за чудо со шваброй? – спросил тот, что Богдан
Львович.
- Это городская сумасшедшая, - засмеялся Виктор.
Дверь закрылась, я остановилась перед ней. Так и есть –
сумасшедшая. Нормальная бы сюда не попала, нормальная обходила бы
это место за сотни метров, как минимум. А я – здесь. Я искреннее
ненавижу каждый сантиметр этого здания, которое практически стало
мне тюрьмой. Тогда, несколько месяцев назад, когда меня притащили
сюда и истерзанную, причём не столько физически, сколько
надорванную душевно, бросили на пол перед Виктором, он сказал:
- Отмыть и на панель.
И забыл про меня, зачем я ему нужна? А я… я не хотела, я не
могла. Мама бы в гробу перевернулась, попади я на панель. Хотя, она
бы и за смерть Василька… не думай, Лиза, не думай о том, чего не
можешь изменить.
- Нет, - твёрдо сказала я прямо с пола. – Я просто повешусь и
все.
- Думаешь, мне тебя жалко? – хмыкнул Виктор снова обратив на
меня внимание.
- Думаю, вам дороги ваши деньги…
Он засмеялся. Он вообще любил смеяться, этот человек, который
так легко ломал чужие судьбы.
- И что ты можешь, кроме как трахаться?
- Я могу играть на фортепиано. На скрипке. Ещё виолончель, но
немного хуже.
Теперь засмеялись все. Наверное забавно смеяться вот так, когда
ты сильный, когда вас много, а жертва всего лишь сломанная девочка.
Я нашла в себе силы и встала.
- Я могу мыть пол, - сказала я. – У вас тут очень грязно…
Мне и правда выдали швабру, ведро, показали где набрать воду. И
я водила туда сюда по полу и не понимала – зачем ему это нужно?
Долг, который мне в наследство Василек оставил был таким несметным,
таким огромным, что шваброй его не отработать. Но… он ждал.
Наверное того, что я сломаюсь, других вариантов у меня не было.
