Пролог. Флоренция, Пасхальное Воскресенье, 26 апреля 1478 года.
Мастерская Сандро Боттичелли, расположенная на оживленной улице Борго Огниссанти, благоухала сложно переплетенными запахами льняного масла первого отжима, растертых минеральных пигментов, привезенных из дальних стран, и едва уловимым ароматом ладана, доносившимся из соседней церкви. Сам маэстро, облаченный в защитный, забрызганный краской фартук из грубой ткани, склонился над новым полотном, натянутым на массивный дубовый подрамник. Его тонкие, нервные пальцы, привычные к кисти, изящно скользили по холсту, а легкие мазки, казалось, рождали из хаоса красок образ прекрасной Венеры, выходящей из морской пены – образ, навеянный античными статуями и поэзией Анджело Полициано, придворного поэта Медичи. Боттичелли предчувствовал, что эта работа станет одной из самых значительных в его карьере, заказом, который укрепит его положение как любимого художника Флоренции.
Внезапно, спокойную атмосферу мастерской грубо нарушил ворвавшийся запыхавшийся юноша, слуга семьи Медичи, чье имя было Пьеро – мальчик, известный своей расторопностью и неизменной преданностью. Его лицо было искажено гримасой ужаса, а одежда покрыта дорожной пылью, словно он бежал без остановки.
– Мастер Боттичелли! Сеньор Джулиано! Он… – Голос Пьеро сорвался, и он закашлялся, пытаясь отдышаться. Его юное лицо побледнело, а глаза наполнились слезами. Видно было, что он несет страшную весть.
Увы, договорить ему не позволили. В дверях мастерской внезапно возник Лоренцо Великолепный, государь Флоренции, окруженный гвардией из одетых в броню и увешанных оружием телохранителей. Его лицо, обычно лучащееся жизнерадостностью и остроумием, сейчас было каменным, лишенным всякой эмоции, словно высеченным из мрамора. Тонкие губы плотно сжались, а взгляд, обычно проницательный и мягкий, горел холодным, неистовым огнем. Лоренцо был известен своей дипломатичностью и умелым управлением Флорентийской республикой, но сейчас он излучал ауру смертельной опасности. Казалось, вся тяжесть управления государством и бремя ответственности, которое он нес на своих плечах, внезапно обрушились на него.
– Джулиано мертв, – произнес он глухо, его голос звучал как похоронный звон. – Убит в соборе Санта-Мария-дель-Фьоре, прямо во время пасхальной мессы. Во время таинства причастия. Это не просто убийство, это – святотатство. И я хочу, чтобы ты помог мне найти убийцу. Не просто поймать, а понять, кто посмел совершить такое злодеяние и для чего. Ты – не только великий художник, Сандро, но и человек искусства, наблюдательный и проницательный. Я верю, что ты можешь увидеть то, что скрыто от глаз простого воина или политика.
Боттичелли отшатнулся от незавершенного холста, словно удар физической силы отбросил его назад. Убийство Джулиано Медичи, любимца Флоренции, известного своей красотой, грацией и любовью к искусству, брата самого Лоренцо – это было не просто трагедией, это предвещало политическую бурю, которая могла смести все, что Лоренцо так тщательно выстраивал. Боттичелли знал, что Джулиано был не только братом Лоренцо, но и его ближайшим доверенным лицом, умным и харизматичным политиком, который пользовался огромной популярностью у народа. Его смерть могла спровоцировать хаос и открыть двери для врагов Медичи, таких как семейство Пацци, которые давно плели интриги против Флоренции.
Тяжелая тишина повисла в мастерской, нарушаемая лишь тихим потрескиванием огня в очаге. Боттичелли понимал, что его, как художника, привлекли к этой трагедии не случайно. Лоренцо, известный своим покровительством искусствам и глубоким пониманием человеческой натуры, вероятно, видел в нем не только исполнителя, но и человека, способного разглядеть скрытые мотивы и разгадать сложный клубок интриг, окружавших убийство. Он знал, что правда может быть скрыта за маской религиозного фанатизма, политической мести или даже простой зависти.
