Эта рукопись обнаружена мной среди вековых обгоревших развалин. Её уцелевшие фрагменты были разбросаны, и я публикую их в порядке, который считаю логически верным.
***
…опять уснул с пламенеющей во рту папиросой. Конечно же, в какой-то момент она упала.
– Милый, ты уронил. Подними, или ковер загорится.
Замечание лежащей рядом Веры вытащило меня из потока мутных образов, ткущих какой-то очередной недобрый сон. Жаль, что я не властен запретить своим телу и разуму уставать, иначе ни за что на свете не смеживал бы веки надолго.
Под ними – тьма.
А под тьмою нечто худшее.
Я наклонился и поднял папиросу, после чего вернул ее в полость рта. Вдохнул и на некоторое время оставил внутри обжигающий дым, после чего выпустил его через ноздри.
– Почему он никак не съедет? – спросила Вера. – Втроем так тесно.
– Я уже говорил почему. Говорил не один раз.
– Ошибаешься, милый. Ты ни разу не ответил на этот вопрос.
Я очень люблю Веру, и знаю, что чувство это взаимно. И нет во мне желания более сильного, чем сделать нашу с ней жизнь безоблачной, комфортной и свободной от разного рода бытовых неудобств. Но по соображениям дружбы, а также ввиду элементарного сострадания, я не могу попросить его съехать с квартиры.
Кроме того, есть и еще одна, самая важная причина, по которой он здесь. Я очень хотел озвучить ее Вере снова, но, к сожалению, из-за травматического невроза, которым страдаю, запамятовал и не смог осуществить желаемого. Вместо этого я опять напомнил Вере, что уже давал ей исчерпывающие объяснения, а она по-прежнему это отрицала.
– Раз уж ты их давал, чего стоит сделать это вновь? – вопрошала она, ласково гладя меня по голове. При этом от нее веяло свежестью и чистотой. Похоже, незадолго до того, как улечься, она приняла ванну.
Верины волосы до сих пор были слегка мокрыми.
– Пойду, пожелаю ему спокойной ночи, – сказал я.
– Зачем? – поинтересовалась Вера. – Ведь он никогда не спит…
…при виде его всегда ужасаюсь, а ведь столько времени прошло.
Просто никак не привыкну.
Я обнаружил его в слабо освещенной кухне, водрузившим туловище на стул. Когда я вошел, он вперил в меня большие, вечно смеющиеся глаза. И улыбнулся своей широченной беззубо-алой улыбкой. Меня пугают эти глаза и эта улыбка: слишком уж невыносимо контрастируют приведенные черты лица с тем, что он собою являет.
А являет он собою одетое в военный китель туловище без левой руки и обеих ног, которым, двигаемая гибкой шеей, управляет голова в шапке-ушанке.
– Командир! – возрадовался он.
– Хватит меня так называть. Я был командиром, но давно перестал.
– Хм, – наигранно задумался он, в театральном жесте потерев правой рукой – единственной уцелевшей конечностью – свой подбородок, – тогда почему я не перестал быть солдатом? Как случилось, что меня никак не отпустит это звание?
– Трудная задача – перестать быть солдатом, когда тебя зовут Солдат.
– Можно верить, будто форма определяет содержание, как ты, а можно капнуть глубже, что делаю я, – ерничал калека, в намекающем на что-то прищуре сузив глаза. – Мне вот кажется, будто меня в моем звании удерживает не навязанное однажды имя, а некая неизъяснимая миссия. Тайная цель, которая другими пока не постигнута.
От околофилосовских бредней сходящего с ума Солдата, у меня всегда обостряется мигрень. А иногда – и меня беспокоит это гораздо существенней боли – я чувствую, что сквозь эту мигрень будто нащупываю и постигаю глубинный смысл туманных речей моего увечного сослуживца.
Так случилось и в этот раз, поэтому я решил прервать беседу и не задерживаться более на кухне.
– Вообще-то я пришел пожелать спокойной ночи.
