ЧЁРНОЕ ЛИЧИКО
Свет. Снова свет заполняет собой всё пространство вокруг – стены, пол, потолок, мою собственную бедную голову. Глазам больно, и я их закрываю, но свет пробивается и под опущенные веки, от него не скрыться. Вокруг полная тишина, но из-за света я ощущаю внутри головы низкое гудение, будто растревоженный шершень пытается выбраться на свободу.
Свет гаснет, пытка прекращается. Теперь у меня несколько часов передышки. Всё это время я сижу на полу своей камеры, которую врачи и санитары по недоразумению называют палатой. Стены обшиты стёгаными ватными матами, некогда белого цвета, а теперь за долгие годы ставшими серо-жёлтыми. От моих предшественников на стенах остались пятна – почти все чёрного или серого цвета, так что непонятно, кровь ли это, или что-то другое. Раз в неделю меня на час удаляют из палаты, это время я коротаю под присмотром санитаров во внутреннем дворике, где вместо крыши над головой решётка. Несмотря на совершённое мною и то, что я считаюсь опасным, смирительную рубашку на меня не надевают, и я просто смотрю в небо, любуюсь облаками, или, если идёт дождь, подставляю лицо падающим каплям. Если повезёт, я могу увидеть пролетающую надо мной птицу. Море недалеко, и чаще всего это чайки.
Когда меня возвращают в камеру, её стены ещё влажны после уборки и обработки дезинфицирующей жидкостью. Она не может удалить пятна, лишь распространяет после себя тошнотворный хлорный запах, выветривающийся только за несколько дней.
Очень редко меня навещает Гектор.
Я здесь уже много лет, но ни разу не видел других пациентов. По ночам я часто их слышу – вой, крики, глухие удары о стены, иногда топот санитаров в коридоре и звуки борьбы. Я веду себя тихо и на моих руках следов уколов почти не видно. Только после провалов в памяти я могу очнуться замотанным в смирительную рубашку и с головной болью от действия аминазина. Провалы случаются крайне редко, так что я здесь наименее проблемный пациент. Мне уже не вводят инсулин, всё реже используют электрошок, только таблетки всё так же разноцветны и многочисленны.
Обычно я просто лежу на койке, смотрю в потолок, на два часа в день мне включают радио – образовательные программы и классическая музыка, никаких спортивных или развлекательных передач. Бумага и карандаши мне не положены, трижды в неделю меня водят в маленькую комнатку, которую здесь называют учебным классом. Конечно, меня никто ничему не учит, просто там стоит стол, на котором есть альбомы для рисования, цветные карандаши, доски для лепки и пластилин. В учебном классе нет окон, и я под тусклым светом единственной лампы вожу карандашом по бумаге под наблюдением дежурного врача, который следит за мной через застеклённое окошко в правой стене.
Чаще всего я выбираю простой карандаш, самый нетронутый из всех. Другие здешние предпочитают карандаши поярче – красный, оранжевый. Чёрный тоже пользуется спросом, это я вижу по оставшейся длине, с каждым днём они становятся короче, пока в один прекрасный день персонал меняет сточившиеся до длины окурка карандаши на новые. Мой же простой расходуется куда меньше, и мне кажется, что кроме меня им никто не рисует. Кроме того, другие пациенты очень сильно давят на грифель, и, не смотря на то, что бумага в альбомах очень плотная, на нижних листах остаются борозды, которые мешают мне вести свой карандаш гладко, мои линии прерываются, путаются, грифель цепляется за эти невозможные противотанковые рвы. Тогда я аккуратными, лёгкими движениями наклонённого карандаша вожу по бумаге. На листе появляется рисунок моего несчастного предшественника. Я вижу оскаленные зубы, грубые изображения половых органов, мужских и женских, ножи, топоры, крылатых и когтистых монстров. Эти гравюры – единственный способ общения с моими товарищами по несчастью.
