Впервые я побрился налысо в девятом классе. Я не был скинхедом или ещё каким-нибудь неформалом, просто, проходя мимо парикмахерской, решил поддаться импульсу, исходящему из глубин того, где должна располагаться душа. Зачем ещё нужна юность, если всегда быть послушным, делать то, что говорят, писать строго по линейке и переходить дорогу только на зелёный свет?
Юность растаяла, а привычка писать поперёк по линованной бумаге осталась. Парикмахерская не та, и я уже не тот. Свет лампы отражается на моём бритом черепе, и девушка, которая меня стрижёт, озадаченно смотрит на мой затылок, не замечая, что я наблюдаю за её отражением в зеркале. Кажется, она считает, что новый образ мне не подходит, а я доволен. Несколько волосков прилипли к переносице и щекочут.
‒ Отлично, ‒ говорю я.
Девушка, спохватившись, пуховкой обметает мне лицо и шею, вопросительно показывает мне пульверизатор с одеколоном, я отрицательно мотаю головой. В барбершопах мне не предлагают одеколон, но это обычная парикмахерская в каком-то чижовском полуподвале, и сервис здесь, как в советской парикмахерской, в которую отец привёл меня стричься перед моей первой школьной линейкой. До сегодняшнего утра я носил аккуратную причёску, как говорят в народе, «под мента».
Хотя девушка молодец, побрила меня хорошо. Она распускает завязки накидки и отбрасывает её в сторону движением опытного фокусника, который показывает зрителям распиленную надвое женщину. Публика ждёт, что ниже шеи моё тело исчезло, но всё на месте. Девушка убирает накидку, я выбираюсь из кресла. В парикмахерской прохладно и пахнет, как на уроке химии. У девушки на тыльной стороне руки татуировка раскрытых ножниц, её рабочего инструмента. Любопытно. А что должен набить я ‒ пистолет? Авторучку? Бланк протокола? За двенадцать лет работы в Конторе я доставал пистолет трижды, и ни разу не пускал его в ход.
Под ногами волосы, и мне кажется, что их слишком много, хотя я хожу в парикмахерскую дважды в месяц. Девушка ждёт, пока я лезу за бумажником.
‒ Вам точно нравится? ‒ спрашивает она.
‒ Не сомневайтесь.
Я расплачиваюсь и говорю, что сдачи не нужно. Девушка удивлённо смотрит на меня. Видимо, чаевые здесь не в моде, а я везде, где мне нравится, оставляю чаевые. Это один из моих способов борьбы с нашей псевдосоветской действительностью, которая не предполагает, что человек может быть доволен. Снимаю с вешалки куртку, девушка за моей спиной шуршит бумажками, как мышь.
‒ Отличное тату, кстати, ‒ говорю я, выходя.
‒ Хорошего дня! ‒ кричит девушка мне вслед.
На улице мерзковато. Не знаю на свете худшего времени, чем дождливая осень в Минске, да ещё и в Чижовке. Под дождём серые панельные дома становятся темнее, как будто впитывают в себя не воду и туман, а серость и темноту. На деревьях ещё сохранились остатки летней лиственной роскоши. Под ногами перекатываются коричневые каштаны, настоящие драгоценности для малышей из расположенного поблизости детского сада. Я иду к машине, которая покрыта каплями, как мелким бисером. Нужно ехать в Контору, возиться с бумажками. Важных дел мне не доверяют, но говорят, что на подхвате я хорош. Сажусь в машину, аккуратно выезжаю из тесного двора. Когда проектировали эти дома и дворы, архитекторы даже и помыслить не могли, какое количество машин будет искать здесь пристанище. Узкий длинный выезд, заставленный автомобилями, и я нажимаю на газ, чтобы успеть разминуться с продуктовым фургоном.
Еду в молчании, не включаю музыку, иногда смотрюсь на своё отражение в зеркале заднего вида. Мне нравится форма моего черепа, но впечатление получается неоднозначное. Образ могли бы скрасить очки с простыми стёклами в стальной оправе, я был бы похож на интеллектуала, может быть, на преподавателя университета, а так вижу в отражении уголовника, даже не крупного воротилы, а так, средней руки рэкетира.
