Ко мне попали дневники моего отца. Сейчас мне больше семидесяти лет, детские воспоминания об отце стёрлись из памяти. Тем более мама вскоре после развода, вышла замуж. Она велела звать своего нового мужа «папой». Он стал для меня отцом, вытеснив из памяти моего кровного родителя, чьё отчество я ношу. Мать не любила вспоминать о своём первом муже. Лишь однажды в 1956 году после XX съезда КПСС, на котором Никита Сергеевич Хрущёв разоблачил культ личности Сталина, мама сказала, что мой родной отец служил в НКВД, он причастен к репрессиям. В ту пору Иосифа Сталина вынесли из мавзолея, повсюду убирали его памятники, снимали со стен портреты. Мне выпускнику журфака МГУ, корреспонденту газеты «Известия» не пристало упоминать о моём родном отце, «кровавом палаче из НКВД». Я вычеркнул его из памяти.
Жизнь шла своим чередом. В шестидесятые годы на редакционных собраниях я клеймил «литературного тунеядца» Иосифа Бродского, и критиковал «извечную лагерную тему» Александра Солженицына. В семидесятые писал разгромные фельетоны об «идеологически неблагонадёжных» поэтах Анне Ахматовой и Борисе Пастернаке. В восьмидесятые годы кропал восторженные статьи прославляющие курс на «перестройку и гласность», объявленный Генеральным секретарём ЦК КПСС Михаилом Сергеевичем Горбачёвым. Во времена правления первого президента России, я никого не клеймил и ничего не прославлял, так как вышел на пенсию. Строчил книги и писал сценарии к фильмам об «извергах в НКВД». Жил в согласии с самим собой, а тут является человек и приносит дневники моего родного отца, который во времена репрессий служил в том самом «кровавом ведомстве», о котором я рассказывал в своих книгах. Вторую ночь я провожу за чтением этих тетрадей, и впервые в жизни пытаюсь понять: что же происходило в те годы?
***
Дневник Прохора Андреевича Балакирева.
Вот и пришло Рождество. Правда, в Москве не слышно малинового звона колоколов как в «старорежимное время». В 1929 году на XVI партийной конференции ВКП (б) приняли решение отменить церковные праздники. Рождество объявили обычным рабочим днём. В прошлом году в этот день в Москве были закрыты все рестораны. У нас в ОГПУ на следующее утро, начальство принюхивалось к сотрудникам: если пахнет перегаром, значит, отмечал «старорежимный праздник», тут же следовали оргвыводы.
Украшение новогодних ёлок назвали «поповскими завлекалочками» и запретили. Москва в этот день была, как всегда суетлива и озабочена, но рождественский дух витал в воздухе, это сказывалось на настроении людей. Как в старину, прохожие не поздравляют друг друга с Рождеством Христовым. Но улыбались встречному, словно всех объединяла тайна, именуемая Рождество. Даже в вагонах трамвая, где москвичи в полной мере проявляют свой склочный характер, в этот день не слышно ругани.
В пять часов вечера мне позвонил начальник Орграспредотдела ЦК ВКП (б) Николай Ежов и велел срочно прибыть к нему. Я отправился в Кремль.
– Павел Петрович Буланов рассказывал мне, как ты успешно выявляешь чуждый элемент в ОГПУ, – Ежов встал, налил воды из графина в стакан. – Это хорошо, но на тебя возложена задача по защите честного имени товарища Сталина.
– Мне не удалось разыскать в архивах документы, указывающие на то, что Иосиф Виссарионович являлся агентом Охранки, – я смотрел, как Ежов жадно пьёт воду.
– Напиши об этом рапорт на имя народного комиссара Рабоче-крестьянской инспекции Яна Эрнестовича Рудзутака, – Ежов подал мне лист бумаги. Он кивнул на стол для совещаний: – Садись.
Я быстро написал рапорт.
– Хорошо, – кивнул Ежов, прочитав его. Он вернул мне бумагу: – Отнеси заведующему Секретным отделом ЦК ВКП (б) Поскрёбышеву Александру Николаевичу.
