Река Молочная светилась в темноте
абсолютно белым, и впрямь молочным, светом. Над водой горел ореол,
такой плотный, что казалось, его можно зачерпнуть, как густые
сливки, и так он и останется на ложке сверкающей белой пеной.
Отсветы играли на красноватом суглинке, заставляя тот лосниться,
будто берега Молочной слепили из клюквенного киселя. Иногда
исходящее от воды сияние трепетало, как пламя охотничьего костра, и
тогда в струях Молочной вспыхивали звезды и можно было разглядеть
рисунок созвездий. Но это не было отражением – небо нависало
черное, без единого огонька, из-за ходящих по нему темных облаков
походило не на шелк или бархат, а скорее на лохматую звериную
шкуру. Иногда в облачной пушистой шерсти вспыхивала короткая
зарница и тут же гасла, так и не отозвавшись громом.
Едва заметная тропка тянулась сквозь
густой прибрежный лес. За ночь ее уже успели заплести густые
вьюнки. Если поутру, вырубая на ходу поросль, по тропе снова не
пройдут люди, к следующему вечеру она окончательно утонет в зелени,
став неотличимой от остальной чащобы. В густой траве, в плотно
сплетенных кустах подлеска, в кронах деревьев непрерывно возились,
пищали, вскрикивали сотни, а может, и тысячи невидимых в темноте
существ – лес звенел жизнью, дышал жизнью, захлебывался жизнью.
Огибая стволы громадных – в пять, в десять обхватов! – деревьев,
тропа змейкой бежала сквозь это буйство и выкатывалась к
деревеньке.
Деревня была совсем близко от реки,
но сквозь высоченные и толстенные стволы старых деревьев никто бы и
не разглядел прячущиеся за лесом дома. Белые, как сама Молочная,
стены невысоких хаток светились сквозь ночную мглу. Крыши
растворялись во мраке, хотя днем цепляли глаз пестротой:
ярко-зеленые крыши, сплетенные из витых стеблей гороха; пылающие,
как пожар, крыши из прихотливо вырезанных багровых листьев;
волнистые, точно детские кудряшки, крыши, сложенные из кокетливо
загнутых голубых лепестков – каждый лепесток размером с добрую
простыню. Попадались и крыши из простой золотистой соломы, но тогда
стены домов были не белыми, а, наоборот, расписными, изукрашенными
диковинными птицами, цветами и плодами. Над отделанным резьбой
колодцем склонился деревянный журавль – и впрямь искусно выпиленная
фигура журавля с ведром в клюве. Деревеньку окружал высоченный, в
два человеческих роста тын из вбитых в землю кольев. Если от
деревеньки невозможно было глаз оторвать, то смотреть на тын было
неприятно – темная густая жижа, покрывающая заостренные верхушки
кольев, при одном взгляде вызывала ощущение тошноты. Рядом с плотно
закрытыми и заложенными бревном воротами торчал столб. Верхушку
украшали четыре грубо вытесанных мужских лица, обращенных на четыре
стороны света. Лица эти, казалось, спали – едва намеченные резчиком
веки были плотно закрыты.
Шурша ломкой травой, у тына
выбралось существо, похожее на свинью. Только голова круглая, как
шар, а во лбу торчал небольшой рог. Да и весило существо никак не
меньше полутонны. Остановилось на почтительном расстоянии от ворот,
запрокинуло круглую башку и шумно втянуло носом аромат
человеческого жилья. С вызовом хрюкнуло и сделало шаг вперед. На
обращенном в его сторону лике резного столба точно красный отсвет
мелькнул. Существо угрожающе выставило рог... Веки деревянного лика
медленно поднимались, открывая круглые дырки глаз, до краев налитые
алым пламенем. Отсветы заметались по траве, и рот деревянного лика
стал округляться, будто для крика. Багровые пятна света упали перед
копытами рогатой «свиньи» – трава почернела и начала дымиться.
«Свинья» испуганно взвизгнула и с невероятным для такого огромного
тела проворством отпрыгнула назад. Слышно было, как ломается трава
под прущей сквозь нее тушей и панически топочут копыта.
