Весь день то усиливаясь, то ослабевая, идет дождь.
С бульканьем и журчанием вода хлещет из водосточных труб, заливая ниши подвальных окон.
В подвале сыро, холодно, пахнет плесенью и мочой.
Осень.
Пора воспользоваться приглашением Николеньки и перебраться со своим нехитрым скарбом в его квартиру.
Николенька любит о высших материях рассуждать.
Вчера отмечали с ним и Василием мое новоселье.
После трех стаканов бражки, он положил руку мне на плечо и изрек:
– Хоть и алкаш ты, но уважаю…
Я хотел ответить, что, мол, тоже и его, и Василия уважаю. Но чую, Николенька не о том.
Выдержав паузу, он развил мысль дальше:
– Для тебя главное не бражка, а Христос в сердце. Ты единственный из нас, кто Его голос слышать может.
Я аж сухариком поперхнулся:
– Какой во мне Христос, если я сто лет в церкви не причащался?
Николенька снял руку с моего плеча и пояснил:
– Христос – это не обряд и не икона, а свет внутренний. Без света внутреннего человек скоту подобен. Скотина тоже и пьет, и ест, и поспать, и повеселиться любит, но в ней нет того света.
У меня с Василием он еле тлеет, а у тебя огнем вспыхивает. Оттого ты и талант, оттого и красоту в мир несешь.
Я посмотрел на Василия.
Тот, отвалившись от стола, спал на полу, положив под голову ботинки.
– Сыграй-ка что-нибудь для души, посвети нам, – попросил Николенька.
Я встал из-за стола, опираясь на стены, добрался до рюкзака, достал из него завернутую в тряпочку флейту, развернул ее и, опершись для устойчивости затылком о дверной косяк, поднес инструмент к губам.
– Фи-и-у-и, – ответила обиженно флейта.
Я еще раз вдунул в ее нежное тело пары браги, пытаясь извлечь из него томное густое «до».
Она нервно встрепенулась и замолкла.
– Хорошо-то как, – прокомментировал Николенька.
Я сполз вдоль косяка на пол, положил флейту на колени и, закрыв лицо ладонью, заплакал.
Казалось, на женщин после моей акулы и Николенькиной кисочки у меня должен быть иммунитет.
Но вот поди ж ты, какая-то девчонка, лет на двадцать моложе меня, зацепила взглядом, и я поплыл.
В голове пусто – только ее страдальчески сдвинутые как у Богоматери глаза, дрожание пухлых губок, оттопыренный мизинчик на левой руке…
Нечаянное, мимолетное пересечение – и мир вокруг стал зыбким, неустойчивым.
Ну почему я решил, что она была преисполнена жалости и нежности?
За что меня жалеть?
Кто, собственно говоря, она такая, чтоб вот так смотреть на меня?
Между нами не может быть ничего общего.
Не потому, что я уже не в том возрасте.
Хотя, если поразмыслить…
Нет, между нами не может быть ничего общего потому, что я сам этого не хочу. Не хочу жалости. Не хочу никаких женщин, никаких перемен!
Но вот поди ж ты, думаю о ней весь вечер, без конца вспоминаю те несколько секунд…
Ерунда какая-то!!!
Сорок дней, как нет с нами Антса.
Зашли в церковь.
Василий деньги с записочкой за прилавок служащей протянул, чтобы по Антсу сороковины заказать.
Она, взглянув мельком, записочку назад возвращает:
Имя, говорит, у вашего друга не православное.
Василий три червонца сверху – не берет.
Вышли из церкви, Василий сплюнул на траву и прокомментировал:
– Говорил я Антсу: «Крестись в православные – стань Лехой», а он… Теперь в аду из-за своего упрямства мучается. И никакими червонцами его оттуда не выкупишь.
Мы сильно горевали по поводу Антса.
К вечеру уже и на пиво денег не оставалось.
Николенька возьми и вспомни тут, что у деда его столетний юбилей.
Пошли, говорит, снова в церковь.
Василий на ногах тверже стоял. Листочек с именем Николенькиного деда служащей за прилавок протянул:
