Её звали Катя. Я знал её восемь лет. Из них три мы прожили вместе.
Наверняка, таких историй – вагон и маленькая тележка. Хотя, скорее, большая. Слишком уж типично и по-современному всё вышло.
Мы вместе учились, на последнем курсе сыграли свадьбу. Дальше – как в хорошем кино: сделали ремонт в квартире, что досталась мне от бабушки. Нашли работы по душе. На выходные катались к моим родителям, которые всё лето жили в деревне. Завели собаку.
Она первой и ушла. Добрую и весёлую спаниельку кто-то накормил булавками, засунутыми в кусок мяса. При том, что она сроду никогда ничего у чужих не брала. Умирала долго и нехорошо. Понимая, что сделать уже ничего не возможно, я согласился с предложением врача прекратить мучить бедную собаку. Закопал под берёзкой на высоком берегу канала имени Москвы. И час потом не мог за руль сесть: перед глазами всё плыло, и как вернуться к Кате без Чапы – даже представить себе не мог.
Через выходные стояли с отцом на крыльце деревенского дома, которое как раз по весне подновили. В тот год батя больше советовал, чем помогал. Я у них с мамой появился поздно и к тому, что отец гораздо взрослее всей родни моих одноклассников и одногруппников давно привык.
– Как с Катей у вас? – неожиданно спросил он, глядя на яблоню возле сарая. Год должен был быть урожайным – завязей было очень много.
– Нормально, – ответил я, – дружно.
Они с мамой всегда говорили, что в семье надо дружить.
– Она шустрая у тебя, толковая. Держись за неё, – проговорил отец.
– Держусь, – я кивнул. Они с мамой всегда говорили, что старших надо слушать и уважать.
– Но если что-то случится – спину держи. Ничего не бойся. Зубы сжал – и вперёд, – вдруг сказал батя твёрдо, как-то по-особенному. Я ещё, помню, удивился тогда. Но слова запомнил.
Он ушёл через две недели. Инсульт, кома, паралич. В больнице сделали всё, что могли. Нейрохирург из Москвы, привезённый мной, осмотрел, изучил документы, снимки, записи. И сказал:
– Неделя максимум. Держись! – а я впервые вспомнил про «держи спину». Выпрямился и стал держаться.
Я держался, катаясь между кладбищами и ритуальными фирмами, где работали настолько непробиваемо-спокойные люди, что я диву давался. Потом решил, что у них просто на тех местах, где у нормальных, обычных, находятся чувства, набита рабочая мозоль, твёрдая, как конское копыто.
Я держался, когда на одной руке висела мать, а на другой – Катя. Обе рыдали. А я держался. Только когда молоток в первый раз треснул, будто выстрел, забивая гвоздь в крышку гроба – вздрогнул. На остальные удары уже не реагировал.
Я держался, когда на поминках говорили много хороших слов. И когда Катин дядя, врач-травматолог, гудел мне в ухо, что нужно скорее детишек заводить. Что жизнь не останавливается никогда, потому что она – и есть движение. Дядька тот умер через месяц. Инфаркт разбил прямо за рулём, машину вынесло на встречку и загнало под фуру так, что вынимали его пять с половиной часов.
Я держался, когда через три недели после этих похорон с закрытым гробом меня с радостной улыбкой, как постоянного клиента, встретил менеджер ритуальной фирмы: «О, а Вы снова к нам?». Да, я снова к вам. Мама ушла тихо, во сне. Соседка всё рыдала в платок, пока слесарь из ЖЭКа при участковом вынимал замок. А я держался. Ключ в замке с той стороны был повёрнут на девяносто градусов – мама боялась жуликов. Открыть дверь своим ключом я не мог.
Сидя на том самом крыльце, что подновили весной, глядя на те же самые яблоки, что наливались красными крапинами на ветвях, я думал, как же так могло получиться? Ну и пил, конечно. Катя в деревню не поехала. Сказала – тебе надо побыть одному. А у меня никак не получалось – я всё видел вокруг отца и маму. Молодых. Живых.
