Хотя Леонарда разменяла уже восьмой десяток, некоторые вещи не
переставали удивлять её. Например, рассвет. Даже не то, как солнце
появляется над горизонтом, когда невнятное размытое свечение сперва
собирается в вытянутое ярко-красное пятно, а потом пятно
разрастается в малиновый диск. Удивляла Леонарду неуловимость и
неосознаваемость этого момента, мгновения перехода. Вот совсем
темно, вот появляется слабая светлая полоска, потом ещё светлее, а
вот и намёк на будущее солнце, но всё ещё ночь. А потом… Потом ты
просто моргнул и оказался с головой в новом дне, полном солнечного
света и жизни. Живи его. А завтра встретишь следующий, если
повезёт, конечно.
Вот и этим весенним днём Леонарда встала до свету, но точно так
же, как и много, много раз до этого, проморгала его начало.
Буквально на секунду отвернулась, пока Мадлен выкатывала на веранду
тележку с кофе, и вот пожалуйста. День снова вошёл в полную силу
без неё, Леонарды Адрианы Андино, матери Первого консула Пирры,
Леонида Политика.
Леонарда вздохнула. С каждым днём она всё явственнее
чувствовала, как сдаёт в этом многолетнем соревновании. «Однажды ты
встанешь, а я нет. Могло бы подождать, подумаешь — один день. Из
миллиарда лет», — мысленно пожурила Леонарда солнце.
— Мадам, — это Мадлен поставила перед ней чашечку с кофе и
утренний десерт.
— Мадлен, сегодня такой день…
— Счастливый, счастливый день, — заворковала добрая Мадлен. — Я
так рада за крошку Эхо! Подумать только, как быстро время…
Леонарда раздражённо поморщилась:
— Хватит! Это розовые сопли для гостей. Всё идёт как должно.
Крошка уже не крошка, а без пяти минут третья женщина Империи. Даже
я о таком мечтать не могла. «Крошка», пфуй! — фыркнула старуха.
Мадлен поджала губы, но перечить госпоже не стала. Слишком
хорошо узнала она её за двадцать лет службы: гранит, скала,
стопроцентная прагматика. Какие бы штормы ни бушевали вокруг, все
их волны одинаково разбивались о Леонарду Андино. «Но что-то
тревожит её», — внезапно поняла Мадлен, — «Что-то слишком
личное».
— Что-то не так, мадам? — осторожно спросила она.
Леонарда молчала. Мадлен выждала минутку вежливости ради и
собралась было просить разрешения идти — ей ещё готовить платье для
мадам, — как та внезапно заговорила.
— Я правлю Пиррой, целой планетой, уже пятьдесят чёртовых лет, —
медленно, глядя в никуда, проговорила Леонарда. — И сколько себя
помню, мы постоянно воюем. Воевали. Я родилась в войну. Я росла в
войне. Вышла замуж и рожала детей в войне. Вся моя жизнь была
посвящена войне, на всех советах мне рассказывали, как обстоят дела
на дальних и ближних рубежах, скольких крейсеров мы лишились, какие
ещё астероиды и шахты захватил Трантор, какие отбили мы… Каждый год
я искала деньги на эту чёртову войну и каждый раз, когда я хотела
купить что-то, что ей не принадлежит, я чувствовала безмерные
угрызения совести. Мадлен, мы десять лет облагораживали этот сад,
помнишь? Фонтаны ставили, сажали олеандры. Пересаживали кипарисы.
Перестилали дорожки. И Священное Озеро… Помнишь, какой тут был
бардак и непролазная грязища? И никто на Пирре не знал, что с этим
делать, потому что пока идёт война, какие сады? Мы потеряли
поколения садовников и архитекторов… Помнишь этих уродских
гномов?
Мадлен кивнула:
— Как хорошо, мадам, что вы приказали их убрать.
Леонарда усмехнулась.
— Думаю, парочка ещё где-то затаилась. Однажды они доберутся до
меня и отомстят.
— Десять лет, десять чёртовых лет, — продолжила женщина,
отхлебнув кофе, — почти четыре тысячи дней подряд я выходила утром
сюда и терзалась угрызениями совести, Мадлен. Потому что какие
гномы, если мы потеряли Арамею? Но, знаешь ли, Арамея за миллионы
километров, а об гномов я спотыкалась каждый день, в этом
фишка…
