От автора. Новая конфигурация литературы
Стихи – форма Хаоса.
Да, хаос бесформен. Здесь якобы нет систем. Кто, куда и зачем никого не должно интересовать.
Более того, нет понятий кто, куда и зачем и чей-то интерес.
Однако хаос спокойно и чинно ожидает оформления в нужное качество.
И всегда это происходит. Это волнует, как сегодняшний привет от мамы, умершей полвека назад.
Старое отмирает роскошно. Напоследок оно радует нас вычурными и бессмысленными излишествами, в глубине которых опилки и скрипучие пружины прежних мышц. Вслед за Фолкнером пришел Генри Миллер. Вслед за Платоновым – Сорокин. Все правильно – могильщик должен похоронить эпоху и застрелиться.
Нас волнует один вопрос: будет ли и на этот раз новое? Потому что конец света – любимая игрушка псевдолюдей. Они-то знают свои начала мусорного бака.
Новое давно рвет асфальт, настилаемый псевдолюдьми теперь уже в Интернете по всей площади континентов. Асфальт герметизма, самодостаточности собственного пупа и ниже.
Мучительно скучно читать художественную литературу. И не только современную. Все литературные жанры вдруг облетели как деревья в ноябре. Разве только в клиповом сознании дело? И в нем, и в нем. Но основная причина гибели вчерашней моды в другом. Слушайте.
Мое общение с Министерством культуры РСФСР в Китай-городе происходило в двух плоскостях: или меня приглашали на драматургические семинары во всевозможные курортные места – от Пицунды до Дуболтов, или покупали пьесы. Приятно вспомнить. Вот только каждый раз я не укладывался в норму. Нормой были 61 страница машинописного текста через два интервала и обязательные два акта. Все старались соответствовать – пьеса стоила 2200 рублей, что в пересчете на нынешние – половина квартиры.
Теперь, когда цены упали в двести раз (четырежды вынужден был продать пьесы за 300 долларов в ведущие театры страны), можно и нужно говорить о причинах такого свинства. Оказалось, что падение и гибель старой литературы не случайны. Читатель стал не то чтобы умнее и разборчивей, а – себя стал уважать. Это раньше литжурнал давал отмашку и легионы интеллигентов бросались наперегонки читать свеженькое. Свеженькое могло быть хорошо забытым стареньким. Неважно. Важно, что оно было облечено в стальную форму романа, повести, рассказа, пьесы, сонета, поэмы. Вот там, внутри этого судка автор мог кипеть, брызгаться, даже блевать. И желательно издохнуть намного раньше срока. И уж затем начинались приторные вечера в Политехническом, причитания о Васильевском острове и заработки на Черной речке и Дантесе.
То есть, если считать художественное произведение живым и цельным существом (а иначе увлекаться литературой можно лишь на уровне крестиков-ноликов), то каждое такое произведение должно иметь свой размер и собственную жизнь. Оно ни в коем случае не вмещается ни в какие рамки, установленные Министерством ли, Президентом или Папой Римским.
Современный читатель сегодня сам может написать любой роман или повесть и опубликоваться в интернете. Поэтому он смотрит на то, что ему предъявляют, очень критически. В этом нет ничего сверхъестественного. Весь фокус манипулирования общественным сознанием состоит в стадном чувстве. Можно под это чувство провернуть любую мерзость: заставить любить, например, голубых. Я наблюдал в Нью-Йорке всеобщий восторг сотен тысяч горожан, когда перед ними два часа шли затянутые в кожу батальоны геев, громя при этом главный католический храм.
Чувство стадности позволяет в революционном порыве рвать и резать всех несимпатичных. Оно же в телепередаче Комеди-клаб порождает угрюмый хохот золотой молодежи, которую надувают рыночные шарлатаны.
Так вот: новая конфигурация литературы неизбежна в связи с небывалым развитием коммуникаций. Интернет, мобильная связь порождает не только безымянное хамство участников общения, но и одинокий трезвый анализ представляемых текстов и видео. Отбросим тут же американскую полиэтиленовую дешевку для дошкольников – и мы получим упоительные горизонты массовых творений безбрежного творчества. Иди в любую сторону – нигде нет надзирателей и оценщиков. И лишь выдающиеся тексты, ничем не напоминающие друг друга кроме общего чувства меры.
