Ричардс щелкнул замки чемодана. В полумраке его кабинета в участке на столе лежали разложенные улики – командировочное предписание в Харперс-Милл, потрёпанная карта с пометками и фотография семьи Барнсов. Их стеклянные глаза на посмертном снимке казались еще безжизненнее под красными пометками маркера.
Он перевернул снимок. На обороте, рядом с официальным штампом дела, его собственные заметки: "15 случаев. Все жертвы не спали более 72 часов. Все слышали пение. Связано с исчезновением детей в 1983?"
Дверь кабинета скрипнула. Капитан Морроу стоял на пороге, его силуэт растворялся в тусклом свете коридора.
– Ты уверен, что хочешь лезть в это болото? – голос шефа был сухим, как осенний лист. – Дело тридцатилетней давности… странные совпадения…
– Это не совпадения, – Ричардс швырнул в чемодан папку с надписью "Харперс-Милл ". – Я нашел связь. И если не остановить это сейчас…
Морроу молча достал из сейфа кассету в чёрной коробке. "Для тех, кто не спит" – дрожали выведенные от руки буквы..
Кассетный диктофон жужжал, словно раненый шершень, запертый в стеклянной банке. Звук был настолько назойливым, что детектив Ричардс почувствовал, как у него закипела кровь в висках. Он стиснул зубы, и боль, тупая и знакомая, отозвалась в челюсти как следствие десятилетней привычки сжимать их до хруста. Этот звук преследовал его с тех пор, как он нашел ту треклятую коробку в подвале дома Барнсов.
Подвал.
Темный, сырой, пропахший плесенью и чем-то сладковатым. Ричардс помнил, как фонарь выхватывал из тьмы контуры старых ящиков, покрытых паутиной, а его пальцы, несмотря на перчатки, будто обжигало от прикосновения к ним.
«Для тех, кто не спит» – дрожащая надпись на коробке, буквы, выведенные неуверенной рукой, будто человек писал их в полной темноте.
Черная кассета, черный прямоугольник, будто вырезанный из самой ночи.
– Включите, – сказал шеф. Его голос был сухим, как осенний лист, готовый рассыпаться от малейшего прикосновения.
Ричардс взглянул на него. Капитан Морроу стоял у окна. Лицо бледное, почти прозрачное, будто он сам превращался в призрака.
– Вы уверены? – спросил Ричардс, но его пальцы уже тянулись к магнитофону.
Морроу не ответил. Он застыл, словно вырезанный из теней, его неподвижный силуэт растворялся в полумраке кабинета. Взгляд, пустой и остекленевший, утонул за окном, где ливень яростно барабанил по стеклу, словно тысячи невидимых существ, отчаянно скребущихся в ночь, жаждущих прорваться внутрь. Капли, как ртутные слезы, стекали по поверхности, искажая огни города в призрачные разводы.
Лента закрутилась.
Сначала – тишина. Густая, давящая, словно предгрозовое затишье, когда воздух становится плотным от невысказанного.
Потом – шипение. Змеиное, прерывистое, будто сама пленка сопротивлялась тому, что ей предстояло выплюнуть.
Статика. Белый шум, въедающийся в сознание, как наждак, пока в ушах не начинало звенеть от напряжения.
И вдруг – голос.
Он вырвался из динамиков, изуродованный, перекореженный, будто пропущенный сквозь жернова ада. Звук скрипел, хрипел и ломался, но Ричардс узнал его мгновенно. Майкл Барнс. На той фотографии, что лежала в папке, он был улыбчивым мужчиной с теплыми глазами и девочкой на плечах – картинка невинности, застывшей в прошлом. Но теперь этот голос не принадлежал миру живых. В нем слышалось что-то глубоко неправильное, словно сама тьма обрела звук.
«Мэри… Боже, Мэри, они снова поют. Ты ведь тоже их слышишь?»
Голос Майкла прорвался сквозь помехи, хриплый, разорванный на клочья – словно его вытягивали из него насильно, вырывали из самой глотки. Он задыхался, звучал так, будто говорил, уткнувшись лицом в мокрую землю. Или будто чьи-то пальцы уже смыкались вокруг его горла, выдавливая слова по слогам.
