Тусклый свет рабочих софитов падал на сцену Seoul Star Arena, выхватывая из полумрака высокую фигуру Минджуна. Занавес висел тяжёлой бархатной стеной, отгораживая пустой зал, где ряды кресел молчали в ожидании недели, отделявшей репетицию от триумфа. Эхо шагов техников гулко разносилось под высокими сводами, смешиваясь с низким гудением оборудования. Воздух, густой от пыли и жара разогретой техники, обволакивал его, оседая на коже тонкой пеленой.
Минджун сжимал микрофон, холодный металл скользил в ладони, будто отполированный лёд. Пальцы, тонкие и длинные, подрагивали, выдавая тень тревоги, пробежавшую по венам. Он втянул воздух, готовясь выпустить строчку – знакомую, отточенную до блеска, способную зажечь тысячи сердец. Губы шевельнулись, рождая первые звуки их хита: «Пусть ночь горит…»
Но вместо мощного потока мелодии горло исторгло хриплый шорох, сухой и ломкий, подобный треску ветвей в зимний ветер. Он замер. Кашель вырвался из груди, резкий, словно удар. Минджун стиснул микрофон сильнее, заставил голос вернуться: «Пусть ночь…» Хрип повторился, чужой, слабый, ускользающий.
Глаза, глубокие и карие, расширились, ловя отблески софитов. Сердце дрогнуло, пропустив удар. Тень сомнения легла на лицо, искажая привычную маску уверенности. Неделя до концерта. Тысячи голосов, готовых кричать его имя. А он стоял здесь, на пустой сцене, с предательством, затаившимся в горле. Что-то рушилось внутри, тихо, но неотвратимо.
Минджун метнул взгляд к пульту, где техники склонились над проводами, поглощённые суетой. Их головы оставались опущены, уши закрыты гулом машин – его провал остался незамеченным. Рука дрогнула, опуская микрофон к бедру, скрывая улику слабости. Ладонь скользнула к виску, стирая холодные капли пота, выступившие на коже. Пальцы напряглись, сжимая воздух, будто удерживая ускользающий контроль.
Мысль резанула остро: неделя до концерта. Тысячи фанатов ждут его голоса, его света. Подвести их – значит рухнуть самому. Грудь стянуло невидимыми нитями, дыхание споткнулось, царапая пересохшее горло. Он выпрямился, заставляя губы изогнуться в улыбке – тонкой, натянутой, но знакомой. Маска звезды легла на лицо, скрывая трещины, рвущиеся изнутри. Сердце билось неровно, отстукивая ритм страха, однако внешне он оставался неподвижен, словно статуя, высеченная из чёрного мрамора под софитами.
Минджун спустился со сцены, шаги отдавались глухим эхом в закулисье. Тени сгущались вокруг, обнимая металлические стойки и провода, змеями стелющиеся по полу. Здесь, под тусклым светом лампы, его встретил Чжинхо. Менеджер стоял, скрестив руки, серый пиджак смялся на плечах, планшет поблёскивал в пальцах. Лысеющая макушка блестела, отражая холодный свет.
– Что это было? Голос сел? До концерта неделя, Минджун, не выдумывай проблемы, – голос Чжинхо резанул воздух, хриплый от сигаретного дыма.
Минджун кашлянул, горло отозвалось сухим скрежетом.
– Всё нормально, просто першит. Дай мне воды, – слова вырвались сипло, ломко, выдавая слабость.
Чжинхо прищурился, глаза сузились в острые щели.
– Не заливай. Ты бледный, как стена. Если дело серьёзное, говори сейчас.
Рука Минджуна поднялась, отмахиваясь, но пальцы дрогнули, выдав напряжение. Чжинхо шагнул ближе, хлопнув планшетом по бедру – звук расколол тишину. Воздух между ними сгустился, пропитанный кофейным шлейфом и растущим недоверием. Минджун стиснул зубы, челюсть напряглась, подчёркивая острые линии лица.
– Я разберусь, – бросил он, разворачиваясь.
Шаги застучали по деревянному полу, унося его прочь от взгляда менеджера, от вопросов, рвущих хрупкую маску.
Минджун шагал по коридору за сценой, где тусклый свет аварийной лампы отбрасывал зеленоватые блики на стены. Провода, спутанные и тёмные, вились под ногами, цепляясь за подошвы. Из гримёрки донёсся смех – звонкий, лёгкий, прорезающий гул вентиляторов. Кихён выкрикнул: «Тэхён, ты опять кофе спёр?» – и голос Тэхёна, раскатистый, подхватил веселье, наполняя воздух беспечностью.
