Исидора, я люблю
тебя,
— Ричи протянул букет ромашек.
Жаль, что ты умерла потаскухой.
Глава первая.
У нас была хорошая семья. Когда-то давно, настолько, что я уже и
позабыла, каково иметь мать и отца, любящих друг друга больше
жизни. Он, высокий, весьма худощавый для своих двухсот сантиметров,
чуть сутулый и бледный; англичанин, чистокровный, с настоящей
шляпой-цилиндром и в пальто. Таким мой отец был в молодости. Ричард
Кинг.
Не знаю, как мой отец полюбил мать. Она не мировая красотка с
точёным личиком. Напротив, её лицо уже тогда было круглым, с
крупным носом, ноздри которого казались двумя огромными дырами,
блистающими на свете солнца чёрными и длинными волосками. Над губой
— серые усики, очень гармоничные, но только для подростка. Она
сербка с чёрными жёсткими волосами и глубокими карими глазами.
Исидора Црнянская, моя матушка, так и не удалившая волоски над
губой. Чем-то она была схожа с Фридой Кало.
У нас была славная семья: отец из большой любви к моей матери
переехал в Сербию, в её город — Призрен. Он завел часовую
мастерскую недалеко от центра города и периодически оставался там
на ночь. Он чинил часы в той тесной и уютной каморке; жёлтый свет
от единственной настольной лампы светил ему на сухие руки, в
морщинах которых навек застыло масло. Мама работала в колхозе
дояркой. Это было давно, ещё не родилась я. Семьдесят пятый год
двадцатого столетия. Наверное, они когда-то были счастливы друг с
другом.
Но я не помню их счастья, не могу найти в памяти хоть одно из
рыхлых воспоминаний, где бы они делили между собой хрупкий осколок
любви и семейного тепла. Я родилась второго апреля тысяча девятьсот
восемьдесят шестого, синяя и тяжелая. Быть может, я стала родителям
новым рождением их заржавевших чувств. Ненадолго. Через пять лет от
моего первого глотка воздуха они расторгнули брак. Они больше не
любили, сердца их неумолимо покрыла ржавчина — почти чёрная; темнее
могли быть только пустота, бездна и небытие.
Мне хотелось, помнится, прыгнуть на заледеневший асфальт — прямо
под ближайшую машину. Я видела слёзы, — видела, как отец не
сдержался и ударил мать. Но тот синяк не заживал; наверное, это и
стало точкой. Я жила с матерью до семи лет, отец же вернулся в
Англию. За два года жизни с матерью мне вовсе стало тошно
существовать. Два нелюбящих человека априори сотворяют у дитя брешь
в психике. Ссоры и кулаки бьют чувства не у самих враждующих
сторон, сколько рушат тонкую детскую жизнь. Те слабые, вымученные
птенцы проживают год за годом, пытаясь сбежать от себя и прошлого.
Они — разбитое зеркало, отражающее нелюбовь. Между родителями. К
себе.
Какая судьба может сложиться у тех, кто не научен жизнью о том,
что такое счастье? Я была и есть тот птенец. Мама запила, стала
незнакомкой. Будучи семилетней, я не понимала, зачем к ней
приходили мужчины, и почему она стонала через стену от меня. Тогда
меня забрал отец, и мать я более не видела. Она повесилась в полном
одиночестве, так и не вернув прошлую себя. Стоит ли говорить, как
эта весть убила всё живое внутри. Наверное, я любила ее.
Но, конечно, шли годы, время подменяло события прошлого,
растворяло кислотой печаль и тоску. Лондон я увидела прекрасным
городом, а седеющего отца, наконец, перестала избегать в стенах
своей спальни. Мы жили небогато: небольшая квартира делилась и на
мастерскую папы, еды временами катастрофически не хватало. И крысы.
Скопища крыс, как тараканов, сверкали голодными глазами из темноты.
Ночами я часто слышала, как они грызут что-то под полом, слышала и
успокаивалась, когда отец гремел щипцами и пил очередную чашку
кофе. Я злилась на него: он убил мою мать. Так я тогда считала, но,
взрослея, мне стала открываться одна простая мысль о том, что его
решение лишь желание сохранить мне детство, может, и жизнь. Кто
знает, что чудилось пьяной беспробудно матери?
