Пролог
Они не явились из распахнутых черных зевов могил, не поднялись из сырой, пропитанной тленом глины, не отряхнули с иссохших костей прах забвения. Не было ни зловещего шевеления в гниющей плоти, ни скрипа разрываемых саванов, ни топота похоронных процессий, идущих в обратную сторону. Все эти образы, рожденные вековыми кошмарами человечества, оказались жалким, наивным утешением. Потому что истинный ужас всегда кроется не в том, что приходит извне, а в том, что пробуждается внутри, в самой сердцевине бытия.
Их источник был куда страшнее, куда неотвратимее, ибо от него нельзя было убежать, нельзя отгородиться стенами или спрятаться в бункере. Можно ли спастись от самого себя? Они пришли изнутри нас. Не как метафора, а как биологический и ментальный факт. Из темных, извилистых лабиринтов нейронов, где рождалась каждая мысль. Из тихих, застойных заводей подсознания, где дремали вытесненные травмы и неосознанные желания. Из тех глубин психики, где зарождаются сны, обретают форму кошмары и где с незапамятных времен таился первобытный, животный страх одиночества – страх быть отрезанным от стаи, быть навеки заключенным в тюрьму собственного черепа.
Это был не чума́щийся мор, не «черная смерть», выкашивающая города и оставляющая после себя пирамиды из тел, дым погребальных костров и звон колоколов. Это не была и божья кара, низвергнутая с небес за грехи, – гневное, но все же понятное в своей мифологической логике деяние. Нет, ирония заключалась в том, что конец наступил не от божественного перста, а от человеческой руки. Это был вирус «Странник» – дитя, зачатое в браке холодного гения и ослепшей гордыни, плод амбиций, не обремененных мудростью. Созданный, чтобы исцелять, он начал пересоздавать, и в этом заключалась его дьявольская суть.
Он не убивал мозг, не пожирал его серое вещество, не превращал разум в беспамятную, вегетативную массу. Такой исход был бы милосерден по сравнению с тем, что он творил на самом деле. Нет, он был архитектором, тираном-созидателем, безжалостным ювелиром сознания. Он брал хрупкий, уникальный, неповторимый узор индивидуального сознания – все эти воспоминания, выцветшие, как старые фотографии, и острые, как осколки стекла; все страхи, что сжимали горло по ночам; все надежды, что согревали душу; всю любовь, что заставляла сердце биться чаще, – и методично, с хирургической точностью, переплетал его, перестраивал, вплетал в бесконечный, пульсирующий единым ритмом гобелен коллективной нейросети. Он был тканью, живой, растущей паутиной, связующей миллионы разрозненных, одиноких «я» в единое, непостижимое, чудовищное «мы».
Зараженные, те, кого в первом порыве слепого ужаса окрестили «Блуждающими», не были мертвецами. Это было ключевое, самое страшное отличие. Их сердца продолжали биться, подчиняясь новому, общему ритму, словно барабаны в едином оркестре. Их легкие вдыхали воздух, насыщая кровь кислородом, но за их остекленевшими глазами не таилось больше личной истории, не было отблеска внутреннего «я», того огонька, по которому один человек узнает другого. Они были деталями, живыми, дышащими клетками единого целого, мыслящего роя, чья логика, чьи цели и мотивы были абсолютно непостижимы для одиночного, ограниченного рамками собственного эго ума. Их не интересовала плоть, не манила плотоядная жадность примитивных хищников или вымышленных зомби. Их влекла связь. Присоединение. Поглощение. Они были миссионерами новой веры, апостолами абсолютного единства, и их евангелием была тишина.
И тишина, которую они несли за собой, была страшнее любого душераздирающего крика, любого оглушительного взрыва, любого пронзительного звука сирены, ибо все эти звуки были голосами жизни, пусть и умирающей, пусть и отчаявшейся. Это была не тишина пустоты, не тишина небытия. Это была тишина полноты. Абсолютной, предельной, утробной. Тишина океана, в котором растворились, утонули, замолкли навсегда все отдельные голоса.
