1
— Подумаешь, слегка наказал… Всё, что делает муж, нужно сносить
с должным терпением. Он и так взял тебя в жены в 25, такую старуху.
На тебя бы никто не позарился, а он добрый человек, проявил
милосердие. Привёл в свой богатый дом, окружил любовью и заботой.
Нас, твоих родителей, не побрезговал приютить. А ты взялась
характер показывать. Я не так тебя воспитывала…
По щеке мачехи катится одинокая слезинка.
— Этот добрый человек ударил меня кулаком в лицо, — дрожащим
голосом говорю я. В памяти Летиции я нахожу воспоминание об этом
моменте, и меня до сих пор трясёт от того, что эти безумцы считают
такое нормальным.
— Да что с тобой случилось, неблагодарная? Вздумала дерзить
такому большому человеку? Ты же всегда была такой покладистой,
такой хорошей, что на тебя нашло в конце концов? Бесноватая ты, что
ли?
Трогаю синяк на скуле и до сих пор чувствую железный привкус
крови во рту, напоминание от мужа о его бесконечной любви и заботе
по отношению ко мне. Точнее, не совсем ко мне, а к девушке, в теле
которой я оказалась.
Монотонный голос мачехи продолжает бубнить без умолку о том,
какая большая удача меня постигла, когда я встретила Альфреда,
какой он благодетель и как сильно наша жизнь изменилась благодаря
его участию. И как я вдруг стала неблагодарной и отказалась отдать
ему побрякушку, серебряный медальон, единственную вещь, оставшуюся
в память о моём настоящем отце, точнее, отце Летиции. В памяти этой
девушки это единственный момент, когда она решила показать характер
и отказалась сделать то, что ей приказали.
Летиция собрала в кулак всю свою крошечную волю и сказала "нет",
когда Альфред вытянул руку, чтобы она вложила в неё медальон. Она
прижала его к груди и сказала:
— Пожалуйста, не отбирайте. Я сделаю всё, что хотите, только не
отбирайте медальон.
— Мужу принадлежит всё, что принадлежит жене. Я считаю до
трёх.
На счёт три последовал сильнейший удар кулаком, после которого
слабая душа Летиции покинула её тело.
— Будь он проклят, поганый садист, — говорю я, — больше ни дня
не останусь в этом доме.
Мачеха испуганно смотрит на меня и прикрывает рот обеими своими
руками. Потом затыкает мне рот ладонью и шепчет на ухо:
— Молчи, молчи, Лети, даже думать о таком не смей. Ты что,
бесноватая? Хочешь, чтобы тебя отправили к инквизиторам?
Её белый нелепый чепчик сползает ей почти на ухо, но она не
замечает этого, по-видимому, до крайности шокированная моими
словами.
Отпихиваю её руку и встаю, делаю шаг назад, чтобы она до меня не
дотянулась.
— Я ненавижу этого поганого подонка! — говорю я, стараясь
сохранить хладнокровие, но это плохо мне удаётся. В этом чужом мире
мне бы следовало играть роль маленькой покорной овечки, которой
всегда была Летиция, но оправдывать насилие — это уже слишком. Если
она не могла постоять за себя, то я терпеть не буду.
Глаза мачехи округляются, и её лицо за секунду из
багрово-красного становится белым, как простыня.
— Кого это ты ненавидишь, Летиция? — вдруг слышу я за спиной
вкрадчивый голос Альфреда.
— Оставьте нас, дорогая. Я вынужден буду ещё раз проучить вашу
дочь, — ласковым голосом говорит мой муж и за локти поднимает
мачеху с кровати, на которой она сидит.
Мачеха тут же торопливо убирается из комнаты, согнувшись в
нелепом подобострастном поклоне, даже не оглянувшись на меня. Дверь
хлопает, и я остаюсь наедине с огромным Альфредом, который
преграждает мне путь к возможному бегству.
Он подходит ко мне и хватает меня за шею своими толстыми
пальцами. Кожа на его лица пошла красными пятнами. И я знаю, что
это признак крайнего уровня злобы. Летиция не раз видела его в
таком состоянии, и это было самым плохим знаком.
— Ты, похоже, плохо понимаешь хорошее обращение, Летиция. Я буду
учить тебя до тех пор, пока ты не усвоишь урок.
