В визир старинной фотокамеры мы видим кресло. Это дорогое – мягкое, обтянутое черной кожей, с дубовыми резными вставками в передней части подлокотников – старинное кресло.
– Вы готовы? – спрашивает мужской голос.
– Вполне, – отвечает другой.
– Тогда мы несем.
Очень скоро слышатся шаги двух человек, их ботинки стучат каблуками по паркету.
– Осторожно, – говорит кто-то.
Двое мужчин, попадая в кадр, подносят к самому креслу и усаживают в него мальчика лет двенадцати. Один из мужчин поправляет на мальчике бархатный пиджачок, бережно укладывает кисти мальчика на подлокотники. После этого мужчины отходят.
– Господа, – слышим мы мужской голос, не могли бы вы оставить нас одних?
Слышатся шаги, закрывается дверь.
В кадре появляется усатый мужчина в шерстяном клетчатом пиджаке фасона начала XX века. Он склоняется над мальчиком, внимательно вглядывается в его бескровное лицо. Слегка поправляет прядь волос на лбу.
После того, как мужчина выходит из кадра, слышится какая-то возня, слегка отодвигается камера. Теряется, но почти сразу находится фокус. Чиркает спичка. Слышно, как вспыхивает магниевый порошок. Вспышка освещает сидящего в кресле мертвого мальчика.
Спустя миг мы видим уже готовый фотоснимок. На наших глазах он слегка выцветает, желтеет, покрывается царапинами… но вот по фотоснимку пробегает волна, другая, словно он опущен в воду… и вот уже фотоснимок качается на зеленых морских волнах. Мы слышим крик пролетающей в высоте чайки и приближающийся плеск весел. Скоро в поле нашего зрения попадает борт просмоленной рыбацкой лодки. Чья-то рука тянется к фотоснимку и выхватывает его из воды.
Эта история случилась во время Великой Войны где-то на пустынном морском берегу. Война была далеко, где-то за горизонтом, а на хуторе «Рыбацкий», жизнь шла своим чередом. Жизнь скупая, но мирная. Только далекие зарницы порою освещали ночное небо, да слово «война», изредка срывалось с обветренных губ хуторян.
С высоты птичьего полета мы видим узкую полоску берега, разделяющую бескрайние воды. Слева вода имеет зеленоватый цвет, справа – синяя. Мы летим над этой полосой суши и видим только песок, траву и редкие деревья. Нет ни домов, ни людей. Только узкая полоска дороги говорит о том, что люди здесь иногда бывают.
**
Дом стоял на морском берегу, шагах в ста от воды.
Возле дома женщина стирала белье.
Был влажен от пота ее загорелый лоб. Руки натружены стиркой и работой на земле.
Громко кричала чайка, бросала тень на женское лицо, но женщине было не до птицы – мяла белую ткань, пенила воду. Птица кричала опять, но женщина все так же была прогружена в работу. Когда же чайка издала пронзительный крик и пролетела так близко, что едва не задела крылом женского лица, женщина вскинула взгляд, проводила взором долгим, потом вытерла руки о фартук и вошла в дом.
Звали женщину Анной.
Простым было убранство дома: беленые стены, грубая мебель, плетеные коврики на скрипучих полах.
Открыв сундук, белый сверток достала. Положив на постель, развернула. Мужская рубаха. Долго смотрела. Гладила ткань ладонью. К лицу подносила. Прикрыв же глаза, запах вдохнула. Вжалась в рубаху лицом. Сидела неподвижная и немая. А в доме тихо, только старенькие часы тикают, качают маятником.
Наконец, поднялась. Бережно, будто была это не рубаха, но спящий младенец, в сундук убрала. Легла на постель. Легла так, словно на плечи ее давила непосильная ноша. Прикрыв же глаза, увидала внутренним взором под парусом лодку, и юношу в лодке, и юноша машет рукой…
**
Сквозь зеленую толщу воды мы видим очертания руки. Точнее – кисти. Еще точнее – девичьей кисти на фоне песчаного дна. Если мы станем двигаться вверх, то увидим сгиб руки, увидим длинные рыжие волосы, которые точно актинии колышутся в едва подвижной донной воде. Еще выше мы увидим лицо. Это лицо девушки. Оно сплошь покрыто веснушками и абсолютно безмятежно, словно принадлежит утонувшей в море Офелии. Мы вглядываемся в это лицо. Мы любуемся им. Однако же вовсе не потому, что лицо это красиво, как раз красивым его и не назовешь, скорее в силу необычайности этого сочетания: лицо девушки на фоне бледного донного песка.
