Теплой водой и губкой мыл его.
И чем чище становилась плоть покойницы, чем бледней делались надписи на мертвенно-бледной коже, тем крепче и глубже делалась мысль старика.
Думал, что в последний раз прикасается к обнаженному телу жены – к ее плечам, ее животу, этим небольшим упругим грудям, к бедрам. Что вот сейчас он омоет его, дождется, когда оно осохнет и обрядит в чистое. И эта нагота сокроется от него навсегда.
Ее нагота… Нагота, которую он так любил созерцать при свете лампы или свечи, или заглядывающей в окно луны. Нагота женщины… бесстыжая… манящая… заставляющая позабыть обо всем на свете… Знал ли он что либо прекрасней и желанней этой вот наготы?
Да, была в его жизни нагота иных женщин… была нагота Гекаты… но та нагота предназначалась лишь для его глаз и его тела. Ни одна нагота не затронула его сердце. Ни одна нагота, когда он терял ее, не причиняла боли. Нагота же Носферату, мысль о том, что он видит ее, эту наготу, в последний раз, сводила его с ума.
Старик упокоил безволосую голову на холодном животе супруги, прикрыл утомленные глаза и глубоко втянул в себя запах ее омытого теплой водой тела. Да, это все еще ее запах. Он узнавал его. Однако в нем уже угадывалось что-то новое, что-то, чего быть не должно, что-то противоестественное… Запах шелкопряда. Сладковатый. Приторный. Был он пока едва уловим – одна сотая или одна тысячная часть, но всё же старик услышал его.
Криптус открыл глаза и совсем рядом со своим лицом увидал два бледных холма – груди Носферату. Зная, что это – последнее свидание с наготою жены, старик отстранился от живота, на котором покоилась его голова, опустил правую, плотную длань на левую грудь девушки, а затем прильнул к бледному сосцу губами и жадно впился в него ртом…
И в этой кромешной тьме я плыла по реке на лодке.
Во сне я знаю, что нахожусь в лодке не одна. Кроме меня есть еще кое-кто. Он стоит на корме, толкая дно длинным шестом. Я не вижу его, но знаю его имя и то, как он выглядит. Я знаю, что он высок и сгорблен, и я едва достаю ему до груди.
Лодка скользит по черным водам абсолютно беззвучно, только легкие всплески во мраке говорят о том, что она движется.
Я сижу в носовой части.
Во сне я знаю, что нахожусь в сумрачной полосе, отделяющей мир света от мира тьмы. Мы зовем это место Limbus – кайма. В Лимбе – только один обитатель на все времена. Он – демон загробного мира. Но в отличие от демонов, обитающих в Pandemonium, не имеет намеренья навредить мне или развлечься за мой счет.
Он – Паромщик. Дух Переправы. Он везёт меня в Царство теней.
В тот самый миг, как покину лодку, и моя нога коснется берега, я забуду всё, что было со мною в жизни. Даже имя. И я этого не хочу.
Я поднимаюсь с деревянного сиденья, осторожно переваливаюсь через борт, и держась за него руками – дабы всплеск не разбудил моего провожатого, погружаюсь в воду и отталкиваюсь от дерева лодки…
лисы хитры: они умеют ждать… они всегда ждут… ходят кругами… они выжидают, когда все уснут… лисы всегда знают, что все уснули… как им это удается? Черт его знает!
Когда все, кто может им помешать, погружаются в сон, лисы погружают свои острые когти в еще рыхлую, такую податливую, такую мягкую и легкую землю… и начинают рыть…
Они могут делать это часами… в одиночку или по очереди… они будут рыть снова и снова… час, два, три, четыре… они не остановятся, потому что этот запах, запах шелкопряда, сводит их с ума… они слышат его за версту…
Стоит тебе вынести гроб с мертвецом на улицу хотя бы на несколько минут, как легкий незаметный ветерок подхватит сочащиеся сквозь щели между досками гроба паутинки этого запаха, и разнесет по Лесу…
