У герцога Жильберта Анри Рене де Бриссака де Фуа д’Эстре пропала супруга. Это бы ещё полбеды, поскольку его светлость отнюдь не пылал нежными чувствами к златокудрой Анне де Бирс де Фуа д’Эстре, красотой затмевавшей многих прелестниц его провинции, и уж как-нибудь нашёл бы силы отнестись к данной потере если не стоически, то философски. Упокойся, например, его половина в бозе или попади в грубые лапы разбойников – поверьте, суровый муж недолго бы оставался безутешен. Опять-таки, претерпи она жестокое насилие и потерю чести, да даже сдохни от чумы или, упаси Боже, угоди в подвалы инквизиции – его сиятельство и бровью не повёл бы. Господь соединил, Господь разъединил, на всё высшая воля… Только не подумайте дурного о его светлости. Дело в том, что вышеозначенный Жильберт д’Эстре был, по определённым причинам, к супруге своей, мягко говоря, холоден, а если откровенно – то одно упоминание об очередных её выходках и непристойностях заставляло светлейшего бледнеть от тихой ненависти. И тогда, пугая окружающих, наливался багрянцем безобразный шрам над верхней губой, темнели до черноты глаза цвета спелой вишни, жгучие, слегка навыкате, и дёргалась левая щека, полупарализованная давним магическим ударом, что когда-то оставил на челе светлейшего ту самую метку, из-за коей он и получил прозвище Троегубого.
Впрочем, не будем предаваться греху словоблудия, уподобляясь бесцеремонной черни, что и святых не замедлит вынести на поругание. Сказано в Писании: «Не суди, да не судим будешь»; и ещё «Каким судом судите, таким и вы будете судимы, какой мерою мерите – такой и вам отмерят». А желающему порочить честное имя герцога и высматривать сучки в чужом глазу, напомним: брёвен в оке собственном может набраться достаточно для костерка под железным стулом в пыточных для особо болтливых. Ибо мудро сказано одним латинянином: «Язык глупого – гибель для него».
Итак, ежели бы коварная супружеская половина соизволила всего лишь сбежать с очередным любовником – его светлость с чувством перекрестился бы, возблагодарив Всевышнего, и отправил понтифику, недавно воссевшему на престол после немыслимой папессы Иоанны, прошение о разводе, подкреплённое фактами прелюбодеяний благоверной. И уж будьте уверены, фактов, как и свидетелей, оказалось бы немало. Иное дело, что герцог очень уж болезненно воспринимал любое пятнышко, грозящее разъесть белоснежные крылья его репутации. Он и без того выкидывал на ветер значительную долю личного дохода для сокрытия амурных дел любвеобильной дамы. Ах, если бы она нашлась, к примеру, с перерезанным горлом в собственной – демоны с ней, да хоть и в чужой постели – образовалась бы такая возможность – по-тихому сымпровизировать вполне благопристойную кончину! Так ведь нет, подобной услуги от неё не дождёшься: блудница скверно жила – скверно и пропала.
Очень скверно. Ибо вскоре после её исчезновения секретарь герцога мэтр Фуке обнаружил, что тайник в кабинете его светлости вскрыт, несмотря на хитромудрые замки и охранные заклинания. А главное – похищены документы Особой Государственной Важности. Попадание хотя бы одного из них – а таковых набиралось тринадцать – в руки недругов, либо представителей некоторых государств, находящихся в состоянии хрупкого эфемерного перемирия с прекрасной Галлией, означало немедленную очередную войну, на которую не было ни денег, ни ресурсов. За блестящими позолоченными фасадами парадных резиденций сиятельных вельмож, чьи кошельки Жильберт д’Эстре беззастенчиво опустошил, дабы не одной казне нести расходы по защите рубежей, скрывалось порой такое, что поневоле стороннему наблюдателю могла прийти на ум меткая поговорка: «На брюхе-то шёлк, а в брюхе-то – щёлк»! О-о, нет, опять-таки не будем бездумно повторять за злыми языками. Блажен муж, не идущий на совет нечестивых, и да вверит он бестрепетно судьбу свою в руце мудрых и безгрешных правителей, заботящихся о нас, малых мира сего!
