Не будет места ереси в моей земле.
И не найдут отступники пощады.
Костер вам за безбожие наградой,
Безумцы, закосневшие во зле…
В прекрасной Нарбонне стояла ночь. Звездная, темно-фиолетовая, сладкая и душная, как тулузский фиалковый ликер. Тишину улиц изредка нарушали нестройные песни и хриплые крики припозднившихся в поисках приключений гуляк. Время от времени поиски эти оказывались вполне успешны, а наутро городская стража, бранясь на чем свет стоит, доставала из сточной канавы тело.
На Кузнечной площади раздавался мерный скрип деревянной вывески: со стороны моря в город заглянул ветерок, запутавшийся во флюгерах и кронах платанов. Вывеска чудом держалась на стальном, изрядно поржавевшем кронштейне, но расставаться со стеной вроде бы не собиралась. По крайней мере, не в эту ночь.
Под сводами базилики Сен-Валери было пустынно и темно. Служки хорошенько прибрали храм накануне воскресного дня и ушли, тщательно заперев двери. Но одно помещение, на самом верху, в Восточной башне, куда вела узкая винтовая лестница, церковники старательно обходили. Даже вблизи самой лестницы никто не появлялся без крайней надобности, не желая навлечь на себя гнев работавшего наверху.
Он и сейчас работалсветло-з-под закрытой дубовой двери виднелась узкая полоска света. Человек с острым слухом разобрал бы тонкий скрип пера по пергаменту.
Но остальной храм был пуст. И даже будь он полон прихожан и служителей, ни один не посмел бы приблизиться, прислушаться и – тем более, страшно даже помыслить! – помешать работе Его Высокопреосвященства кардинала и Верховного инквизитора Нарбонны и окрестных земель Доминика Робера.
Кардинал мелким убористым почерком покрывал лист письменами, чередуя латынь и старый добрый французский. Время от времени он задумывался на мгновение–другое и устремлял взгляд в маленькое окошко под самым потолком. В него можно было увидеть одну из прекраснейших звезд нашего мира, Alpha Ursae Minoris1, чей путеводный свет уже много веков помогал заблудившимся вернуться, а пропавшим – найтись. Тем же, чей взгляд не желал устремляться в небеса, окошко то и дело являло резные листья выросшего возле базилики большого платана, что аравийцы в своих землях зовут чинарой. Листья были куда ближе звезд на небе, но точно не уступали тем в красоте и изяществе. Их строго очерченные грани (подумать только! Миллионы одинаковых граней на миллионах листьев) напоминали нашим философам о мироустройстве, таком же замысловатом, но строгом. Наконец, если кто-то вовсе не желал выглядывать в окошко, ни в какой мере, можно было закрыть глаза и просто слушать. На маленькой, высохшей от времени и испещренной трещинами деревянной раме жил сверчок. Он каждый вечер заводил свои трели, исполняемые если не на виоле да браччо2, то верно уж на чем-то похожем.
Да, даже с таким маленьким окошком многое в мире можно было бы увидеть и услышать.
Если смотреть и слушать.
Убранство самой комнаты было весьма аскетичным. Небольшой письменный стол и стул, на котором расположился кардинал, явно знавали лучшие времена. Дубовый стул был весь в потертостях и сколах. Под одной из ножек стола лежал небольшой камешек, чтобы тот не шатался. Сама столешница была в пятнах от чернил, въевшихся столь глубоко, что отчистить их не было никакой возможности. По крайней мере, служки бросили эти попытки еще при предыдущем настоятеле. В углу кельи стояла такая же невзрачная кровать, а точнее – доска, покрытая грубой тканью и выполнявшая роль кровати. Иной кардинал, верно, занемог бы от одного только вида этого чудовищного ложа. Робер же находил его вполне достойным.
