Простер на нас крыла владыка бездны —
Да, он велик!
Мы знаем, что стенанья бесполезны,
До смерти – миг.
Гертруд фон Ле Форт. «Лишенные отчизны»
Еще стояла весна, совсем ранняя, смурная, с морозной ночной прохладцей и изливающимися мелким холодным дождем хмурыми дневными облаками, неповоротливыми, как застоявшиеся в стойле коровы. Лишь иногда сквозь серую пелену облаков проглядывало солнце. Отражалось на миг в освобождавшейся ото льда реке и, пробежав по черным ноздреватым сугробам, исчезало в сумрачной лесной чаще, обжигая напоследок черные вершины елей золотым весенним пожаром. Нечасты были погожие дни, нечасты, – вторую весну подряд этак вот дождило, словно чем-то не угодили люди светлой матери Мокоши и Даждьбогу – сверкающему солнечному божеству, что прятало свой лик за серой пеленой облаков, как красавица-скромница прячет глаза за прядями спущенных на самый лоб волос. И не сказать, чтоб мало жертвовали богам, – губы всех идолов в славном городе Киеве не успевали высохнуть от крови. Тем не менее Даждьбог гневался и явно не торопил весну. Может быть, завидовал Перуну – грозному богу грома? Тому-то приносили не только петухов да коней, но, бывало, и человека. Да, невесело начинался год, не солнечно как-то, угрюмо. Не баловал солнышком март-протальник, хмурились крестьяне-оратаи, пробуя пястью землю, известно ведь: с марта пролетье, весна начинается, а ежели раненько протальник веснянку затягивает, то и всё лето тепла не видать. Вернее, будет тепло, как не быть, никуда не денется, да ненадежное это тепло – сегодня солнце, а завтра, гляди, дожди зарядят, как бы и урожай не сгубили, бывали в иные лета случаи...
В густом лесу по правому берегу реки было тихо и сумрачно. Привычно хмурилось низкое небо, и слежавшийся за зиму снег холодил ноги. Трое, судя по внешнему виду, знатных воинов – ярко-алые плащи, шитые серебром, кольчуги, мечи у пояса, – привязав коней у дороги, углубились в лес. Следом за воинами шли еще четверо в онучах да пестрядных кафтанишках, кой-где и заштопанных, – слуги-челядины. Идущий впереди молодой воин – рыжеватый, длинноносый, бледный – то и дело оборачивался, останавливаясь, и подгонял отстающих слуг бранным нехорошим словом. Челядины со страхом кланялись да поспешали, насколько могли. Ух и страшен же был взгляд длинноносого! Черный, пронзительный, словно бы не людской, а из какого-то другого мира, мира колдунов и злобных оборотней. Ох, упаси Рожаницы от такого взгляда! Двое других воинов были немногим лучше: длинный светловолосый варяг с вислыми усами и жиденькой бороденкой да хитроватый жукоглазый парень – тощий, чернявый, с круглым, как бубен, лицом. Оба – тоже в кольчугах, с мечами, правда, плащи не такие богатые, как у первого: у варяга – из простой шерсти плащик, коричневой корой дуба крашенный, а у чернявого – так вообще черникой, вон и выцвел уже кое-где.
– А корзно-то у Истомы неважно! – оглянувшись, скептически шепнул один из слуг – светлобородый парень лет двадцати на вид – идущему позади пожилому. Тот нахмурился – не дело челядина господ обсуждать, тем более таких знатных.
– Помолчи-ка лучше, Найден, не то как бы нам худо не было, – покосившись на воинов, боязливо поежился он. И тут же льстиво улыбнулся, увидев, как оглянулся предводитель.
– Хватит болтать! – сказал, словно ворон прокаркал, тот. – Прибавьте-ка лучше шагу.
Хорошо ему говорить: в толстых сапогах-чулках лошадиной кожи никакой снег не страшен, ни сугробы, ни болота, ни ручьи талые. А тут попробуй-ка – онучи-то давно уж все вымокли, идешь – хлюпаешь, ноженьки мерзнут, всё равно как босой.
– А зачем мы туда идем, дядько Найден? – догнав парня, шепотом поинтересовался замыкавший процессию светлоокий отрок.
