В начале октября 1938 года слушателя московской промышленной
академии Николая Михайловича Петрова, тридцати трёх лет от роду,
коммуниста с восьмилетним стажем, за спиной которого уже было
директорство промышленных предприятий Москвы, внезапно вызвали в
Центральный Комитет ВКП(б), не объяснив зачем. Он терялся в
догадках. Ни одной утешительной мысли. В голову лезли только
мрачные. А тут ещё товарищи по курсу нагнетали, провожая
подозрительными, как ему уже казалось, взглядами. Ни один не
подбодрил обычным: «Ни пуха, ни пера!». С каким бы облечением
послал их к чёрту. Было не до шуток. Какие шутки, когда в голове
мелькало, страшнее не придумаешь: «Потребуют сдать партийный билет.
Но за что? В чём я провинился перед партией?».
В учёбе он преуспевал, к тому же совмещал её с партийной
работой. Был секретарем парткома академии и тоже на хорошем счету.
Сейчас уже учится на последнем курсе. Выбирал дипломную
тему.
Лихорадочно перебирал в памяти всё последнее время,
почему-то машинально начиная с декабря 37-го года и кончая
сегодняшним днём. Ничего нерадивого не находил. Пытался успокоить
себя, но не удавалось. А память вспарывала глубину прошлого года.
Тогда случалось, что не таких коммунистов, как он, и не с его
стажем и заслугами, но тоже внезапно отзывали, и след их исчезал. У
него было лишь невысказанное недоумение. Да что из того… Думалось,
что так и надо в той классовой борьбе, которая нарастала и которую
они изучали в академии. Думалось-то, думалось, но тлел незаметно
для него, молодого и успешного, в душе страх за себя. И не угасал.
Выходит, с ним всё это время и жил, сам того не ведая. И он
обречённо вздохнул.
В ЦК ему сказали без лишних объяснений:
- Товарищ Петров, по рекомендации Московского комитета
партии вас переводят на работу в аппарат ЦК инструктором отдела
руководящих партийных органов.
- В центральный комитет? - ошеломлённо протянул Николай
Михайлович, не скрывая изумления. - Но я ещё и академию не
закончил.
- Не боги горшки обжигают. Вам поручение – набрать 500
коммунистов из московских парткомов для руководящей работы на
Дальнем Востоке. И не медля! Время не терпит.
- Выполню! - заверил он.
Произошедшее воспринималось им как долг коммуниста, который
он отдаст партии, не жалея себя. А душевную панику теперь он
переживал со стыдом, как слабость усомнившегося в партии. И, словно
каясь, поделился с женой перед сном.
- Понимаешь, Наташа, о повышении я и не предполагал. Меня
охватил какой-то жуткий страх. Что со мной будет? Я уже и не
сомневался, что ничего хорошего меня не ждёт. Но главное, было
такое чувство, что партия, ни с того, ни с сего, отторгла меня.
Всё, во что я верил, полетело прахом. Жуткое было чувство. Откуда
оно во мне? Всю свою сознательную жизнь верил в партию, в её дело,
в её цель. Вдруг вера пошатнулась.
- А может быть, это кому-то нужно? - задавал я себе
вопрос.
И не находил ответа. Состояние, я тебе скажу, не из
приятных. В голову приходил Ежов. Но его-то нет. Троцкий… Я сам
выступал против него и против тех, кто его поддерживал: Бухарина,
Зиновьева. А сейчас сам попал в их число. А где же моя партия, мои
товарищи, с которыми я шёл бок о бок?.. Они отвернулись?
Сплочённость рухнула? Коммунисты всегда поддерживали друг друга. В
ссылках, тюрьмах держались не хуже христиан. У тех была загробная
вера, и она сплачивала. Получается, что наша земная – шаткая. Нас
по одному уничтожат. И о товарище Сталине я подумал: разве он не
видит? Так ведь и до него доберутся...
Такой сумбур пронёсся в голове, что ты не представляешь.
Очнулся только тогда, когда услышал, что меня назначают
инструктором руководящих кадров. Первым чувством было поднять руки
и признаться: «Товарищи, я не тот, за кого вы меня принимаете…».
Едва опомнился, а то бы сам себя оговорил.
