Не носила я мужу обеды двадцать пять
лет, и не нужно было начинать. Я хотела вспомнить прошлое, но
разрушила свое настоящее.
И сейчас стою, прижимая чертовы
отбивные в судке к груди, и слушаю, как другая кормит моего мужа не
мясом, а сразу десертом.
– Какая же ты сладкая, Сонечка, –
хрипит Влад, а звук шлепков обнаженных бедер о женские ягодицы
только ускоряются и становятся громче.
– Господи, Владислав Сергеевич,
боже, – стонет молоденьким голосом девица. – Там же тортик для вас.
Он раздавится.
– Плевать, твоя пироженка намного
вкуснее. Иди сюда. Заскакивай на капот, девочка. Какая красота у
тебя там.
– М-м-м, – тягучий стон Сонечки
перерастает в треск моего сердца.
Внутри все натягивается жгутом,
трещит, но еще не рвется. Не могу это слышать, но и не ухожу.
Узнала ведь голос мужа, сомнений
нет, и наш гараж я не перепутала, а этот тоненький, нежный
голосок... Да она же девочка совсем, молоденькая, а что творит?
Зачем, главное?
Боль вязкой смолой растекается по
внутренностям, а я все прижимаю горячий контейнер для еды к груди,
что пальцы немеют, не чувствую рук.
Облокачиваюсь о грязную стену
гаражного кооператива своим бордовым пальто, и не смею зайти
внутрь, просто не могу.
– Узкая, – рычит муж. – Откуда же ты
такая взялась, Сонечка? Давно я такие ножки не раздвигал.
Прикрываю глаза. Не первая она у
него, значит? Или «давно» – это он наш брак в двадцать пять лет
называет и с моими ногами сравнивает?
По коже бежит противная дрожь, все
тело передергивает, в желудке спазм и начинает тошнить. Прижимаю
пальцы к виску, перед глазами мутнеет, нарастающая боль охватывает
переднюю часть головы, и я почти съезжаю по стене.
Держусь, глубоко дыша. Нужно уйти
отсюда, но теперь не могу, ноги не держат.
Стараюсь чаще дышать, но это не
помогает.
– Владислав Сергеевич, ах, я сейчас
упаду, – доносится скрип шатающегося автомобиля. – О-о-о, какой
вы...
– Зверею от твоих вишенок на груди!
Как торчат! Сонечка, не отпущу тебя, моя будешь, сколько скажу.
И тут раздается приглушенное
звериное рычание моего мужа. Он всегда так кончает, гасит хрип в
ложбинке шеи. Видимо, давно начали, раз он уже. Или это он от
молодого тела так завелся?
В ушах шум, отлепляюсь от стены и
иду подальше от этого гаражного разврата. Ноги в ботиночках на
маленьком каблучке шатаются, словно пьяная я, глаза стеклянные,
ничего не вижу из-за застывших слез.
Муж, мой родной человек, мужчина, с
которым я прожила двадцать пять лет, родила дочь, построила
небольшой бизнес, с которым чувствовала себя как за каменной
стеной, предал меня, ударил в спину, огрел по голове так, что
словно бутылку вина сама выпила.
Слезы все-таки срываются с ресниц и
камушками падают на пальто. Ощущение, что пыльным мешком трахнули,
отчего рухнул не только мой брак, но и весь мир.
Всего одно событие, мерзкое, подлое,
отвратное, а чувство, что нет меня больше, смысла в жизни нет, все
перестало иметь значение, накатило безразличие.
Подбегает собака, бросаю мимолетный
взгляд и отворачиваюсь. Плевать, какая она, может, и злая,
броситься хочет. Мне бы боль внутри чем-то погасить, хоть раной
тела, все равно. Раздирает изнутри, хочу расплакаться, но все
атрофировалось.
Пес не отстает, виляет хвостом,
смотрит на руку мне.
– Ты за этим бежим, что ли? –
останавливаюсь. – Да забирай.
Открываю крышку судка, ставлю на
землю возле столба в кустах и киваю собаке.
Животное молниеносно начинает
глотать отбивную по-королевски, а я отворачиваюсь и устало иду
дальше, вон отсюда.
В кармане звенит телефон. Дочь.
– Да, Ника, – беру трубку.
– Мам? Что с голосом? Как дела?
Прокашливаюсь, растягиваю губы в
улыбке, чтобы интонация была радостнее и бодрее отвечаю:
– Да, все нормально, телефон на
плече держала, неудобно говорить было. Как ты, мое солнышко? Как
учеба? Что там твой Ваня?
